Лали - Страница 5

Та же сонная тишина простиралась и за дверями отеля. На улице, когда ни выгляни, было пусто и жарко. По дороге изредка проходили женщины в сари, проезжал на повозке индус. Путь к океану пролегал сквозь заброшенную пальмовую рощу, которая полна была торчащих во все стороны коряг, и те пятнадцать минут, что я шел по ней, я каждый раз рисковал или в кровь оцарапать ногу, или получить прутком по лицу. Тропинка между пальмами вдруг обрывается, и ни с того, ни с сего посреди деревьев обнаруживается жизнь: между стволами натянута веревка, на ней висят лоскуты чьей-то одежды, позади шалаш, сделанный из веток и тряпья, а там люди, дети. Идешь на другой день, а от жилья и след простыл, только бревна на земле валяются, да мусор разбросан. Ближайший пляж, Раджбаг, показался мне совершенно диким – огромное пространство из песка и барханов, по которым не так-то легко шагать, утопая в сыпучем песке, да тяжелые мутные волны, грозно набегающие на пустынный берег. У самой кромки песок плотный и глинистый, и от этой склизкой красноватой глины ступни моментально окрашиваются, а вода у берега шипит такой подозрительной буро-малиновой пеной, что заходить в океан и вовсе не хочется. Я ни разу не видел, чтобы здесь кто-то купался. Сам я залез в воду разок, в день, когда волны показались мне не такими буйными, но быстро выскочил на берег – мне чудилось, что меня то закручивает волна, то тянет вниз толстое илистое днище, и я больше натерпелся страху, чем поплавал. Зато если взять тук-тук – бодренькую машинку с отверстиями вместо окон, через которые тебя всю дорогу обдает градом встречного ветра из мусора и пыли, и наружу ты выходишь в песке с головы до ног, – за сто рупий тебя довезут до знаменитого Палолема, а там совсем другая жизнь. На Палолеме людно, празднично. Здесь лучший пляж – длинный, изогнутый, обрамленный густыми зелеными пальмами, хранящими прохладу и тень, с мягким пологим входом и послушными волнами, баюкающими словно детская колыбель. Днем здесь кого только нет, и вечером, ближе к семи, все разом усаживаются на песок лицом к воде, в прибрежных ресторанчиках разворачивают стулья в ряд, и сидят так, всем пляжем, как в театре, глядят на заходящее солнце час, другой, пока совсем не стемнеет, пока официанты не зажгут на столах свечи, пока на пляж не опустится черная ночь и океан не сольется с небом, – тут уж начнут и там, и сям громыхать фейерверки, озаряя темноту праздничным разноцветьем огней, затем поднимутся в небо, покачиваясь, бумажные фонари; пышущий жаром воздух, идущий от песка и от воды, подхватит их, понесет в прохладную высь, и еще долго они будут плыть в ночи, мелькая тонкими свечками среди крупных и неподвижных звезд, заставляя нас задирать кверху головы и следить за ними, думая о вечности и о любви.

Все здесь просто и безыскусно, но до того романтично, что трогает до самого сердца. Если уж везти куда-то свою половину, то только сюда, думал я.

С Кипилом мы виделись каждый день. В восемь утра он заступал на свой пост и не покидал его до позднего вечера. Кроме двух парнишек, которые занимались уборкой номеров и выполняли всякие поручения, помощников у него не было. Насколько я мог судить, отель держали в большой экономии, и на плечах Кипила лежали самые разные обязан ности. Он, как истинный человек-оркестр, делал все. Встречал и провожал гостей, обустраивал их жизнь в отеле и поддерживал беседы с каждым, кто, заскучав, заглядывал в лобби пожаловаться на жару и поболтать. Он лично планировал закупку продуктов и прочих хозяйственных нужд, а однажды я застал его подстригающим кустарник – он стоял, как был, в костюме, с садовыми ножницами в руках, и, морщась и отворачивая лицо, пытался обрезать жесткие ветви. После завтрака, когда постояльцы расходились, он обычно поднимался наверх, как он говорил, в свой офис, поработать с документами – бухгалтерия тоже была на нем. Как-то, не застав его в лобби, я спросил у парнишек, где босс, и они, зная, что мы с ним друзья, проводили меня к нему. Мы поднялись по ступеням и оказались в помещении без окон, освещенном тусклым светом настольной лампы; потолок был такой низехонький, что мне пришлось наклонить голову, чтобы войти. Перед компьютером сидел, согнувшись, Кипил. Увидев нас, он вскочил на ноги, выдворил нас всех обратно и сам спустился вниз, по дороге отругав своих подчиненных за то, что привели меня туда. Неудивительно, что он рассердился, – это была на редкость бездушная, убогая комнатенка, не предназначенная для чужих глаз. В самом Кипиле не было ни помпезности, ни власти. Хоть он и был здесь главным, хозяина из себя не строил и со своей малочисленной командой обращался без характерного восточного чванства, мог разве что иногда отругать своих парнишек, но с тем только, чтоб они совсем уж не разленились от жары и от недостатка гостей. В некоторые дни в отеле крутилась девочка лет десяти, ее худенькое тельце, облаченное в джинсы и футболку, с косынкой на черных волосах, мелькало то там, то тут, и вот с ней одной Кипил, пожалуй, был суров, покрикивал на нее, а в остальное время попросту не замечал, и, я видел, она часами возилась наедине с собой, по сотому кругу протирая столы и начищая окна. Выражение ее глаз было до боли грустным, казалось, она убита горем. Она не смела зайти за стойку и не приближалась к гостям, даже не смотрела в нашу сторону, а стоило кому поздороваться с ней, она складывала ладошки на груди, опускала голову и, прошептав еле слышно «good morning, sir», тут же исчезала. Я подумал, что это, должно быть, чья-то родственница, взятая на работу с младых лет, иначе что здесь делать бедному ребенку? За работу ей, разумеется, не платят. Похоже, думал я, Кипилу эта затея тоже удовольствия не доставляет, потому-то он так с ней строг. Наверняка он против, но поделать ничего не может. Как-то она появилась за окнами столовой в тот час, когда мы с Кипилом пили чай – он с радостью составлял мне компанию за столом, – и я спросил его, кто эта девочка.

– А, это, – небрежно откликнулся он. – Моя старшая дочь. Ей уже восемь.

Со стороны мы выглядели как старые друзья, но на деле больше не были ими. Мы заново знакомились друг с другом, особенно Кипил – я был для него как белый лист бумаги, чужак с неведомой земли. Он говорил со мной так, как если бы я был для него сегодняшний знакомый и знать не знал всех тайн, что он успел поведать мне в горах; я никак не мог к этому привыкнуть. Наше повторное знакомство обнаруживало, как мало между нами общего. Там, на чужбине мы понимали друг друга с полуслова и говорили ночи напролет, а здесь были словно с разных планет. Я начинал думать, что то, что было в горах, – всего лишь иллюзия, мое воображение, усиленное чрезвычайными обстоятельствами. Такое впечатление, что я говорил тогда сам с собой, а он просто кивал, хотя я-то считал, что мы на пару с ним философствуем. Сейчас он тоже выражался неглупыми фразами, но рассуждал так поверхностно и обще, как будто ничто не задевало его лично. Повторял заезженными словами всем известные факты, и на этом все. Интересовался многим и ничем определенно. У него была дурная привычка, возможно, профессиональная, менять направление мысли, подстраиваясь под собеседника, и в конце концов я смирился с тем, что так никогда и не узнаю, что он в действительности думает, если, конечно, у него вообще имеется свое мнение на тот или иной счет. При всем при этом он относился ко мне с непритворной сердечностью. В его глазах мы были и оставались друзьями, и то, что он совсем меня не знал, его не смущало, для него это было не главным. Мне же он казался другим человеком. И все же я думал, что, случись мне снова пройти через Непал, я опять пошел бы с ним, не раздумывая.

Однажды он повел меня к себе домой. Он приглашал меня с самого начала, но я не проявлял энтузиазма, догадываясь, что знакомство с его родней будет мало похоже на то, что я понимаю под дружеским вечером в кругу семьи. Но он не переставал звать меня, и мне показалось, если я буду уклоняться и дальше, это может его обидеть. Мы пошли. Я собирался прихватить каких-нибудь гостинцев. С собой у меня ничего не было, и я предложил заглянуть куда-нибудь по дороге, купить сладостей к столу. Кипил запретил мне покупать что-либо.