Лахезис - Страница 5

Совершенное недоумение у врачей вызвало то, что у Фролыча обнаружилось то же самое психическое расстройство, что и у меня. Он помнил самый первый свой день в роддоме, потом провал был в памяти на три года, и сразу же лестничная площадка, три двери, а напротив него я — в серых штанах и праздничной белой рубашке. Праздничной — потому что у меня день рождения. И у Фролыча тоже день рождения. И еще Новый год. Первое января.

Про день рождения надо сказать особо. Потому что это первая, пожалуй, загадочная штука во всей нашей с Фролычем истории. Дело в том, что уже в нежном трехлетием возрасте мы непонятно каким образом, но совершенно доподлинно знали, как смухлевали и его, и мои родители с нашим днем рождения. Мы с Фролычем появились на белый свет практически одновременно, в одном и том же роддоме и за несколько буквально минут до наступления Нового года. И наши родители, не сговариваясь, потому что они тогда знакомы не были, уломали директора роддома, чтобы он записал наше рождение не в старом году, а новом. Эти несколько остававшихся до полуночи минут делали нас с Фролычем на год старше, а значит, и призыву в армию мы подлежали бы на год раньше. Вот, чтобы этого избежать, родители и надавили на директора роддома.

Мои всегда считали, что Фролыч мне эту историю рассказал, узнав каким-то образом от своих. А старики Фролыча были уверены, что как раз наоборот. Вот только объяснить, откуда Фролыч знает, как был одет его папаша во время разговора с директором роддома, и откуда мне известно, какими именно аргументами воспользовался мой батя, они никак не могли. А мы это точно знали. Даже сейчас картинка перед глазами стоит — туманная, как будто через запотевшее стекло смотришь, но если напрячься, то вполне разборчивая.

Сначала я за свою психическую болезнь винил родителей — может, они непосредственно перед моим зачатием, да и после него, пили какую-нибудь гадость или курили как два паровоза, или отец как-то неправильно с матерью обошелся, причинив ей физическое или душевное страдание, повлиявшее на мое внитриутробное развитие. Мало ли что может быть в семейной жизни. Но когда я узнал, что у Фролыча то же самое, что и у меня, то на родителей думать перестал.

Один наш с Фролычем знакомый чудак, сильно интересовавшийся всякими летающими тарелками и пришельцами из космоса, узнав, что мы родились в одно и то же время и в одном и том же месте, выстроил вокруг нас целую теорию про неведомую космическую силу в виде луча, которая как раз в момент нашего рождения непонятным образом воздействовала на грауэрмановский роддом, превратив нас в нетипичных аффектогенных амнезиков. Он еще говорил, что такие случаи в истории известны, но все они происходили, когда современной медицины не было, и если бы советские врачи занимались не своим псевдонаучным шарлатанством, а серьезно отнеслись бы к эзотерическим знаниям, то их бы наш с Фролычем случай совершенно не удивлял.

Я вам сейчас объясню, как работала моя (и Фролыча тоже) дефектная память. Вот например, то самое новогоднее утро на лестничной площадке, которое мы оба помним. И день, когда раскрутилась история вокруг отца Фролыча, спустя восемь лет. Все эти восемь лет, как утверждают мои родители, я был совершенно нормальным ребенком, и никаких проблем с памятью у меня не возникало. А в тот день, когда случилась история с Фролычем и его отцом, у меня все предыдущие восемь лет как будто затянулись серой занавеской. Не то чтобы я перестал узнавать родителей или там одноклассников или забыл, чему меня в школе учили целых четыре года, с этим, как это ни странно выглядит, все было в порядке, но вот спроси меня, о чем я думал вчера или позавчера и что чувствовал, хорошо мне было или плохо — все это как в тумане. Такой провал на целых восемь лет. Нас в классе, к примеру, было тридцать шесть человек, и в то чертово утро, когда эта самая история приключилась, я каждого из них в лицо знал, и по имени, и по кличке, и кто из них отличник, кто двоечник, кто друг, кто враг, — все такое. Но все они были для меня не живыми людьми, а будто бы картонными фигурками с подписями — как какую фигурку зовут. И потом вот всю жизнь так же точно было. Как если бы я через реку переправляюсь по белым камням: постоял на одном — прыг на следующий, а между камнями расстояние в годы. И вся моя жизнь как раз из поочередного стояния на этих белых камнях состоит, а все, что между ними, не считается, будто бы и не было ничего, хотя сам факт продвижения вперед нормально фиксируется сознанием.

Вот я сказал про жизнь, состоящую из стояния на белых камнях, и хочу уточнить. Может так показаться, что я на очередном камне просто отдыхал, готовясь к очередному прыжку. А на самом деле совсем наоборот. Самое важное в моей жизни происходило во время этого стояния, а в полете от камня к камню я не жил, а просто существовал, потреблял пищу, спал, овладевал знаниями, я даже Фролыча женил во время одного из таких прыжков: постоял на камне, прыгнул — и мы уже в загсе, а я у Фролыча свидетелем. И еще одна важная вещь. По всей моей жизненной истории получается, что вот эти самые камни, если пользоваться аналогией с переправой через речку, должны быть непременно черного цвета. Потому что все самое неприятное, что у меня в жизни было, происходило как раз на этих камнях. Неприятное даже не столько потому, что случалась какая-то беда, хотя и этого было предостаточно, а потому, что на камнях я вдруг каким-то непостижимым образом начинал выделяться, а это всей моей природе было просто противно. Но я вот сказал, что камни белые, и ничуть об этом не сожалею, потому что задерживаясь, на них, я жил, и без них у меня вообще никакой жизненной истории не было бы, а получилась бы в результате только черточка между двумя датами.

Итак, с Фролычем я познакомился в трехлетием возрасте, в свой и его день рождения, совпавший с первым днем нового года. Было темное новогоднее утро, родители крепко спали, а я тихо сполз со своей кровати, оделся и на цыпочках пробрался в общую комнату, где стояла елка. Она была высокая, до самого потолка, и от нее пахло лесом. На елке висело много всяких игрушек и самодельных разноцветных гирлянд. Но сейчас меня интересовала не елка, а лежащие под ней подарки. Там должен был быть подарок от Деда Мороза к Новому году и от папы с мамой к дню рождения. Я нащупал под елкой квадратный предмет в шершавой оберточной бумаге и еще наткнулся на холодное и железное. От этого железного пахло краской и новенькой резиной. Когда я понял, что это настоящая педальная машина, я очень обрадовался. Я так обрадовался, наверное, потому что всю свою предыдущую жизнь мечтал о педальной машине. Я так думаю, что я о ней мечтал, хотя и уверен, что увидел ее в тот день впервые. Я сразу захотел сесть в эту машину и поехать в далекие страны. Даже забыл про квадратное в шершавой бумаге. Но тут случилось нечто странное. Я хотел сесть в машину, а меня как будто чья-то рука тащила к входной двери. Я упирался, а она меня тащила. И вот я уже стою на лестничной площадке, а передо мной мальчишка в синей полосатой рубашке и сатиновых шароварах.

Я только запомнил, что у него были совсем белые волосы, как снег за окном, и круглые глаза слегка навыкате. Еще я почувствовал странную вещь, которую тогда никак не мог высказать, потому что был совсем маленький и глупый. Я эту вещь почувствовал, но не понял. Понял уже потом, когда вырос. Я почувствовал, что вижу очень какого-то близкого мне человека, который как будто я сам, только и разницы, что я рыжий, а он белобрысый. И если он что сделает, то в тот же момент я это самое сделаю. Что он подумает, то и я подумаю. Что он захочет, того же и я захочу.

Если ему плохо будет, то и мне плохо, а если ему хорошо, то и мне хорошо. Что мы с ним совсем свои, такие свои, что даже папа и мама по сравнению с этим чужие. Когда я немного вырос, я узнал, что есть такое слово «друг». Вот тогда я и понял, что почувствовал, увидев его впервые: что он и есть мой единственный, настоящий друг на всю жизнь.

Это такое было странное и замечательное чувство, что я вовсе не удивился, узнав, что и у него сегодня день рождения. Я побежал обратно в квартиру, выкатил свою новую педальную машину, на которой я только что собирался поехать в далекие страны, и подарил ему насовсем. А он, как оказалось, нашел под своей елкой красный трехколесный велосипед с блестящим звонком и тут же подарил его мне. Я принес ему шершавый бумажный квадрат, так и не заглянув внутрь, а он мне — индейский головной убор с перьями.