Лагуна - Страница 1

Белый человек, облокотившись обеими рукми на крышу маленькой каюты на корме лодки, сказал рулевому:

— Мы проведем ночь на просеке Арсата. Уже поздно.

Малаец только проворчал что-то и продолжал пристально смотреть на реку. Белый человек опустил подбородок на скрещенные руки и глядел на след лодки. В конце прямой полосы лесов, прорезанных напряженным блеском реки, показалось ослепительное солнце, низко спустившееся над водой, сиявшей ровным светом, словно металлическая лента. Леса, темные и хмурые, стояли сонно и молчаливо по обе стороны широкого потока. У подножия огромных деревьев бесствольные пальмы нипа[1] поднимали над прибрежным илом пучки больших, тяжелых листьев, неподвижно свисавших над коричневыми воронками водоворотов. В будто замерзшем воздухе каждое дерево, каждый лист и сучок, каждый усик ползучего растения и лепесток крошечных цветов, казалось, были заколдованы, обречены на неподвижность, полную и вечную. Все застыло на реке, кроме восьми весел; вспыхивая, они мерно поднимались и одновременно с плеском опускались; а рулевой размахивал направо и налево своим веслом, и лопасть, каждый раз внезапно поблескивая, описывала сверкающий полукрут над его головой. Взбаламученная вода с невнятным журчанием пенилась у бортов. И каноэ белого человека поднималось вверх по течению, вызывая мимолетное смятение, созданное им же самим, — казалось, вступая во врата страны, где навеки исчезло даже воспоминание о движении.

Белый человек, повернувшись спиной к заходящему солнцу, глядел вдаль на пустынную и широкую полосу моря. Последние три мили своего пути блуждающая извилистая река, неумолимо влекомая к свободе открытого горизонта, течет прямо в море, течет прямо на восток — на восток, где находят приют и свет и тьма. За кормой лодки повторный крик какой-то птицы, негармоничный и слабый, скользнул над гладью воды и затерялся, не достигнув другого берега, в мертвом молчании мира.

Рулевой опустил весло в поток и крепко держал его напряженными руками, наклонившись всем телом вперед. Вода громко зажурчала; и вдруг длинная прямая полоса реки словно повернулась вокруг своей оси, леса очертили полукруг, и косые лучи солнца коснулись борта каноэ огненным пламенем, отбросив тонкие и искаженные тени людей на блестящую рябь реки. Белый человек повернулся, чтобы посмотреть вперед. Курс лодки изменился под прямым углом к течению, а вырезанная из дерева голова дракона на носу указывала теперь на проток, обрамленный прибрежными кустами. Лодка скользнула туда, задев свисающие ветви, и скрылась с поверхности реки, словно какое-то гибкое земноводное, покидающее воду, чтобы спрятаться в своем логовище в лесах.

Узкая речонка была похожа на канаву; извилистая, сказочно глубокая, наполненная мраком под узкой полоской чистой и сияющей синевы неба. Огромные деревья вздымались вверх, невидимые за кружевной завесой ползучих растений. Там и сям, близ блестящей черной поверхности воды, среди кружев мелких папоротников, показывался изогнутый корень какого-нибудь большого дерева, черный и тусклый, искривленный и неподвижный, словно застывшая змея. Отрывистые слова гребцов гулко отдавались между плотными темными стенами растительности. Тьма просачивалась между деревьев, сквозь спутанную сеть ползучих растений, из-за больших, причудливых и неподвижных листьев; тьма таинственная и непобедимая; ароматная и ядовитая тьма дремучих лесов.

Люди продвигали лодку баграми в мелеющей речке. Она расширялась, вливаясь в широкую лагуну со стоячей водой. Леса отступили от болотистого берега, оставив ровную полосу ярко-зеленого тростника, обрамлявшего отраженную синеву неба. Перистое розовое облако плыло высоко вверху, влача свое нежно окрашенное отражение под листьями на воде и серебристыми цветами лотоса. Вдали показалось черное пятно — домик, воздвигнутый на сваях. Возле него — две высокие пальмы нибонг, которые, казалось, выступили из лесов и слегка склонились над ветхой крышей, с грустной нежностью и заботливостью понурив свои многолиственные и величественные кроны.

Рулевой, указав веслом, проговорил:

— Арсат дома. Я вижу — его каноэ привязано между сваями.

Люди, сидевшие с баграми у обоих бортов лодки, оглянулись через плечо, чтобы посмотреть на конечную цель путешествия. Они предпочли бы провести ночь где-нибудь в другом месте — не в этой лагуне, казавшейся заколдованной и пользовавшейся дурной славой. Кроме того, они не любили Арсата, — не только потому, что он был чужестранец, но и потому, что тот, кто починил разрушенный дом и в нем поселился, доказывает этим, что не боится жить среди духов, посещающих места, покинутые людьми. Такой человек взглядом или словом может нарушить течение судьбы; а случайному путнику умилостивить этих духов нелегко, ибо ему они стремятся отомстить за лукавство своего господина. Белые не задумываются над этим; они — неверующие и заключили союз с отцом зла, который проводит их невредимыми среди невидимых опасностей этого мира. Предостережениям праведных они противопоставляют оскорбительное неверие. Что можно тут поделать?

Так размышляли они, налегая всем телом на свои длинные багры. Большое каноэ скользнуло быстро, бесшумно и плавно к расчищенному участку Арсата; затем с грохотом упали багры, раздался громкий шепот: «Хвала аллаху!» — и каноэ мягко ударилось о покосившиеся сваи под домом.

Гребцы, подняв головы, крикнули нестройно:

— Арсат! О Арсат!

Никто не вышел. Белый человек стал взбираться по грубой лестнице, ведущей на бамбуковую площадку перед домом. Рулевой угрюмо промолвил:

— Мы будем стряпать в сампане и спать на реке.

— Передай одеяла и корзину, — отрывисто сказал белый.

Он опустился на колени у края площадки, чтобы взять вещи. Затем лодка отплыла, и белый, поднявшись на ноги, очутился лицом к лицу с Арсатом, который вышел из низкой двери своей хижины. Это был молодой человек, сильный, с широкой грудью и мускулистыми руками. На нем был только его саронг.[2] Голова была непокрыта. Его большие, ласковые глаза жадно впились в белого человека, но голос и манеры были сдержанны, когда он спросил без всякого приветствия:

— У тебя есть лекарство, тюан?

— Нет, — испуганным голосом сказал приезжий. — Нет. Зачем? Разве кто-нибудь в доме болен?

— Войди и посмотри, — ответил Арсат с тем же спокойствием и, круто повернувшись, снова вошел в маленькую дверь. Белый, бросив свои пожитки, последовал за ним.

В полумраке хижины он разглядел на бамбуковом ложе женщину, лежащую на спине под широким одеялом из красной бумажной ткани. Она лежала неподвижно, словно мертвая; но ее большие глаза, широко раскрытые, блестели в сумраке, остановившиеся и невидящие, глядящие вверх, на тонкие балки. Она была в жару и, очевидно, без сознания. Щеки ее слегка ввалились, губы были полуоткрыты, и на лице застыла зловещая печать — задумчивое, сосредоточенное выражение, какое бывает у человека, обреченного смерти. Двое мужчин стояли, глядя на нее, в молчании.

— Давно она больна? — спросил путешественник.

— Я не спал пять ночей, — медленно ответил малаец. — Сначала она слышала голоса, зовущие ее с реки, и боролась со мной, когда я ее удерживал. Но сегодня, с восхода солнца, она ничего не слышит… не слышит меня! Она не видит ничего. Не видит меня, меня!

С минуту он помолчал, потом тихо спросил:

— Тюан, она умрет?

— Боюсь, что да, — грустно ответил белый.

Он знал Арсата много лет назад, в далекой стране, в годы мятежа и опасности, когда нельзя пренебрегать никакой дружбой. С той поры как его друг малаец неожиданно поселился с неизвестной женщиной в хижине на лагуне, он много раз ночевал здесь во время своих путешествий по реке. Ему нравился этот человек, который умел хранить верность и бесстрашно сражаться подле своего белого друга. Он любил его — пожалуй, не так сильно, как любит человек свою собаку, — но все же настолько, чтобы помогать ему, не задавая вопросов, и иногда, занимаясь собственными делами, смутно вспоминать об одиноком человеке и женщине с длинными волосами, смелым лицом и ликующим взглядом. Они жили вдвоем, скрытые лесами, — одни, внушая всем страх.