Лабиринты чувств - Страница 2
— А, понятно, — кивнула роженица. — Это как сочинение по «Евгению Онегину» написать, да?
Врач улыбнулся:
— Скорей уж как сочинить «Евгения Онегина» целиком.
— Вот как? — спокойно и задумчиво произнесла Елена Семеновна, хотя ее не переставали колотить схватки. — Сочинить «Евгения Онегина»?… Да ведь сегодня как раз день рождения Пушкина, шестое июня!
И роженица повелительно прикрикнула:
— А ну-ка, мои милые!
Положила тонкие кисти на свой беспокойный живот, прикрыла глаза и, к изумлению присутствующих, начала вполголоса:
Странное это было зрелище. Мир, наверное, не видал до сих пор рожающих чтецов.
А Елена Синичкина декламировала самозабвенно, увлеченно: это было ее любимое. Читала просто, без пафоса и напыщенности. Точно обращалась к близкому человеку.
Да ведь она и в самом деле обращалась, только не к одному человеку, а сразу к двоим.
К тем, кого еще ни разу не видела, но вот уже девять месяцев с нетерпением ждала.
А эти двое, долгожданные, кажется, прислушались и подчинились завораживающему пушкинскому стиху. И к маминому голосу тоже, ведь он был таким певучим, таким нежным! Он приглашал их, маленьких, из темноты на свет. Приглашал с любовью.
Схватки упорядочились, стали более редкими и мощными, будто подчинились стихотворному ритму:
— Душе настало пробужденье… — произнесла Елена Семеновна и вдруг охнула и задохнулась.
Медики, миг назад зачарованно слушавшие, встрепенулись и приготовились к делу.
— Первый пошел! — объявил Комаров.
— Дыши, дыши! — подскочила к Синичкиной пожилая акушерка, чей внук тоже учился в классе Елены Семеновны. — Теперь тужься!.. Дыши!.. Тужься!
А будущая мама видела сейчас только одно: огромный, яркий, как солнце, светильник прямо над головой. Женщина прекрасно знала, что горит он ровным белым светом, но в тот миг казалось ей, что он то вспыхивает, то меркнет. В висках стучало, и только стихи облегчали страдание.
А все-таки — как больно, как невыносимо больно!
И вдруг отпустило. Комната опять обрела привычные очертания.
— Что, уже? — растерянно спросила она. — Так быстро? А почему… почему он не кричит?
— Теперь понимаю, в кого они такие торопливые: в маму! Погодите, никто еще не родился, — доктор пытался успокоить Елену Семеновну, однако его голос звучал как-то не слишком уверенно.
Во взглядах остальных присутствовавших тоже сквозило замешательство.
— Ты гляди, чего делает, стервец! — всплеснула руками акушерка. — Назад пошел!
Юная медсестра нервно хихикнула:
— Как будто просит: «Мама, роди меня обратно!»
Роженица хотела что-то спросить, но не смогла: нечто непонятное и ужасное происходило у нее внутри, и это странное и страшное движение доводило ее почти до потери сознания.
Однако Елена сама себе поклялась держаться до последнего. Она должна, она обязана держать ситуацию под контролем, она ни за что не пропустит момента, когда ее дети появятся на свет!
— Ох ты, Господи, черт побери, мать твою, ядрена вошь, блин! — разразилась вдруг акушерка целой обоймой междометий. — Что вытворяют!
— Ч-что вытв-воряют? — из последних сил спросила роженица. Пот заливал ей глаза, к горлу подступала дурнота, руки и ноги похолодели.
— Похоже… просто-напросто дерутся! — предположил главврач.
— Они, блин, местами меняются! — завопила акушерка. — Который вторым шел — тот первого отпихивает! Гля, гля, видно же!
Елена Семеновна и сама чувствовала, что внутри у нее происходит некий поединок. А тут еще медсестра тоненько протянула:
— Точно! Как боксеры на ринге. Ух ты!
— Пацаны будут! — уверенно заключила акушерка. — Провалиться мне на этом месте! Девки такими боевыми не бывают.
Медицинский термин «схватки» обретал буквальный смысл это и вправду была схватка, поединок.
Во взгляде доктора вспыхнула искорка исследовательского интереса:
— Любопытно! Первый подобный случай в моей практике. Действительно, два плода борются за право старшинства.
Елена Синичкина с трудом улавливала нить разговора.
— Это опасно? — еле слышно выдохнула она в короткой паузе между ударами, которыми обменивались ее чада. — Они будут живы?
— У них, по-моему, жизни на четверых хватит, — озабоченно сказал Комаров. — Хватило бы у вас!
Подумав и переглянувшись с коллегами, он с сомнением добавил:
— Может, надежнее сделать кесарево…
— Нет! Не хочу! Справлюсь сама, я сильная! — пообещала молодая женщина, стараясь, чтобы голос звучал как можно громче и тверже, будто она чувствовала себя превосходно. Просто лучше некуда! Поглубже вздохнув, вновь принялась читать стихи:
Такая слабенькая женщина — и такая сильная…
Дети разрывали на куски ее хрупкое тело, и сердце тоже, казалось, готово было разорваться…
«Сердце? — подумалось ей. — Ах да, у Пушкина тоже что-то было про сердце… Только у него — что-то хорошее, душевное…»
Последняя строчка: «И жизнь, и слезы, и любовь» — совпала с первым криком новорожденного.
— О-ля-ля! — торжествующе выкрикнул Комаров. — Номер первый!
Возможно, это радостное «О-ля-ля» и предопределило имя, которым вскоре нарекли старшего ребенка: Оля.
Акушерка недоумевающе вертела дитя в руках, совсем забыв о том, что предстоит принимать еще и вторые роды:
— Девица?! Ущипните меня, не верю!
А «девица» надрывно и гневно орала на нее хрипловатым баском, протестуя против того, что кто-то усомнился в ее женственности.
Акушерку привел в себя резкий оклик доктора:
— В чем дело? Эмоции потом! Резать пуповину, живо! Не то второго придушит!
Что было дальше — Елена Семеновна впоследствии помнила смутно.
Опять слышались команды «Тужься!» и «Дыши!», мелькали шприцы и какие-то сверкающие инструменты, в разном темпе проплывали мимо лица белые халаты, на секунду показывались в поле зрения руки в окровавленных резиновых перчатках…
А она заставляла себя повторять все одно и то же, как самое сильное заклинание:
— И жизнь, и слезы, и любовь… И жизнь, и слезы, и любовь… И жизнь, и слезы, и любовь!
Сработало!
Второй крик огласил родильное отделение: этот был не хрипловатым, а звонким и жизнерадостным.
И пока молодой матери показывали двух здоровеньких, совершенно одинаковых, но орущих разными голосами девчонок, главный врач саратовского родильного дома Комаров подошел к окну. Он широко распахнул его в летнюю жару, бессовестным образом нарушив стерильную герметичность помещения, и крикнул на всю улицу:
— Порядок! Девочки!
— Молоток, предок! — отозвался снизу его сын, Комаров-младший.