Куявия - Страница 10

В тюках теплые одеяла, спальный мешок, чугунный котел и множество мелочей, при виде которых Иггельд сразу воспрянул, а жизнь показалась намного краше. Апоница помог занести вовнутрь, потом еще раз дважды попробовал зайти в пещеру, Черныш неуверенно прорычал, Иггельд громко и четко похвалил, почесал, дал жареного мяса, сырое – еда, а жареное – лакомство.

– Приведу, – сказал Апоница на прощанье, – кого-нибудь из них, а то и обоих сразу.

– Мне как-то неловко, – признался Иггельд.

– Хорошо, хорошо, – одобрил Апоница. – Дракон не должен подпускать чужих. Потом научишь различать своих и чужих, но сейчас пусть просто не подпускает никого. Пока все, кроме тебя, чужие.

К удивлению Иггельда, уже через неделю он приехал снова, с ним был Шварн, привезли еды, соли, топоры, пилу. Апоница пустил Шварна впереди себя, Черныш осторожно и пока еще неуверенно зарычал. Иггельд с удовольствием постучал палкой по бокам, почесал ею же загривок, похвалил, и Черныш в восторге, что угадал, как поступить правильно, тут же испортил образ грозного серьезного зверя, брякнувшись на спину и замахав всеми четырьмя.

Первое время Черныш жутко скучал по матери и собратьям, постоянно просился на ручки. Иггельд, сжав сердце в кулак, всякий раз относил его на отведенное место, гладил, успокаивал, уходил. Черныш вроде бы спал, но стоило Иггельду самому заснуть, как вскоре просыпался от того, что Черныш, стараясь согреться и постоянно ощущать живое тепло матери, забирался на него, как на матрас.

Лишь через пару недель воспоминание о большой драконихе и множестве братьев изгладилось из памяти ребенка, теперь там прочно утвердился образ горячо любимого и обожаемого папочки, что такой сильный, такой теплый, который гладит, чешет, кормит и восхитительно чистит уши.

На прогулках Черныш прыгал перед ним, то приносил в пасти большой камень, то приволакивал целое бревно и снова искательно заглядывал в глаза: ну вот он я, прикажи что-нибудь, да что угодно, я тут же выполню, ты увидишь, какой я послушный, как я тебя люблю, как стараюсь сделать все, чтобы ты меня любил и не бросал…

Иггельд приказывал, гонял, заставлял бегать и прыгать, присматривался, как быстро рыхлое тельце становится тугим и мускулистым, компактным, крепким. Кажется, удалось, думал он напряженно. Самое главное в воспитании – это как можно раньше закрепить у молодого дракона полезные навыки и отучить от вредных. Если не сделать, пока еще ящеренок, то потом уже ничего не получится. Дракон не поймет, почему раньше было можно, а сейчас нельзя. Возмутится, взбунтуется. Сделает по-своему, а если человек не сумеет переломить на свое, то авторитет хозяина разлетится вдрызг. И хозяином станет дракон.

Зима запаздывала, ночами землю сковывал лед, но поднималось солнце, льдинки таяли, от земли шел пар, но однажды задул ветер с Севера, земля стала неотличима от камня, хоть ставь ее вместо каменных стен, в роще свиньи попрятались в глубокие норы, за желудями выбегали ненадолго и тут же, торопливо набивши брюха, ныряли в свою преисподнюю.

Первое время он и Черныш пользовались запасами, что доставили Апоница и Шварн. Дважды Шварн приезжал с Чудином, молодым и неразговорчивым дракозником, оба раза привозили зерна, масла, сыра и хлеба. Однажды Иггельд перебрал все, посчитал, прикинул, и получилось, что с великим трудом хватит до середины зимы. Потом, понятно, просто околеют от голода и холода. Страшные даже летом горные тропы сейчас засыпал снег, выбраться невозможно, и к нему тоже никто не приедет, не накормит, не спасет.

Укутавшись так, что превратился в шар, он сказал строго-настрого:

– Сиди и жди!.. В огонь не суйся!.. Помнишь, как он в прошлый раз тебя куснул?.. А ты ревел, слезы катились с орех размером? То-то!

Черныш с великой обидой в глазах смотрел ему вслед, но едва Иггельд отодвинул первый камень и снял выделанную кабанью шкуру, дракончик в испуге прижался к земле от ворвавшегося холодного ветра. Иггельд протиснулся в щель, как можно более тщательно заделал вход, ветер ревел страшными голосами, дергал за одежду, старался сорвать плотно прихваченную ремешком шапку.

Едва он шагнул от заделанного входа, могучий порыв толкнул с такой силой, что Иггельд позорно покатился, как клубок шерсти. Его несколько раз ткнуло лицом в колючий хрустящий снег, а когда раскинул руки и ноги, стараясь зацепиться, его несло в таком положении, пока не ударился головой о камни, где тут же заклинило между валунами.

Он скорчился, укрываясь за камни, сгреб с лица налипший снег, пугливо огляделся. Мир, и без того безжизненный, страшный и злой, стал жутким, мертвым, угрожающим. Земля вся усыпана снегом, но везде выглядывают камни, снег не задерживается, струйками змеится по каменным плитам, слышно шипение и сухой шелест, с которым крупные оледенелые снежинки трутся одна о другую.

Едва приподнялся, ветер ожег щеки, швырнул в глаза горсть крупнозернистого снега. Отвернувшись, Иггельд с тоской думал, что надо пройти целых триста шагов, чтобы добраться до рощи. Сейчас даже ее продувает ветром, хотя и не сквозным, а как бы боковым, заодно, не зря свиньи выбегают ненадолго, торопливо роются в листьях, там под толстым слоем еще толще слой желудей, и снова прячутся, чтобы по весне уже нежиться там и валяться кверху копытцами…

Он перебегал вдоль стены, прячась не столько от кабанов, сколько от ветра. Наконец, добравшись до рощи, притаился, вытащил лук и с ужасом понял, что от холода не сможет натянуть тетиву.

И все-таки в тот раз ему повезло, буквально сразу же довольно крупный кабан вылез из норы, вскинул морду, нюхая воздух, и направился к ближайшему дереву. Иггельд вытащил пальцы изо рта, где отогревал, сразу же ожгло холодом, но стрела довольно послушно легла на тетиву, начал оттягивать ее, пока не коснулся кончика уха.

Кабан всего в пятнадцати шагах, не промахнуться, стрела ударит точно, но и нора слишком близко… Иггельд задержал дыхание, оттянул стрелу еще чуть, сделал поправку на ветер, расцепил кончики пальцев. Вжикнуло, почти заглушенное свистом ветра, кабан подпрыгнул всеми четырьмя и, круто развернувшись, ринулся в сторону норы. Стрела торчала из-под левой лопатки, погрузилась глубоко, но нора…

– Куда! – заорал Иггельд. – Там волки!

Это было нелепо кричать такое, но кабан то ли ошалел от неожиданного крика, то ли еще чего, но пробежал мимо норы, там наконец сообразил, что сделал глупость, затормозил, круто развернулся и снова ринулся к норе. Он едва успел сунуть в нее голову, как предсмертная судорога скрутила ноги, задергался и застыл, задние ноги вытянулись в струнку.

Иггельд, плача от счастья, выбежал, ухватил тяжелое тело, выволок, из темноты вроде бы сверкнули злые желтые глаза, но он ничего не хотел знать и бояться, присел и кое-как взвалил тушу на плечо. Ветер снова пытался свалить с ног, но теперь Иггельд уже шел, прижимаясь к стене, цепляясь за камни, считал шаги, чувствуя, как дрожат от изнеможения ноги, а когда показались родные камни у входа, взмолился, чтобы хватило сил дотащиться и доволочь тяжелую добычу.

Да, он тогда добрался, донес, отодвинул камень, втащил, закрыл за собой и, без отдыха, доволок кабана до костра. Черныш прыгал, сбивал с ног, вылизывал, рассказывал, виляя хвостиком, какой он хороший, никуда не бегал, ждал, даже в огонь не лез, ничего не трогал.

Огонь все еще горел, Иггельд, стуча зубами, подбросил поленьев и принялся разделывать кабана. Обессиленный, он помнил, что сумел поджарить большой ломоть, съел, тут же усталость заполонила все тело, он заснул прямо у костра.

Проснулся от того, что рядом сопело и чавкало. Еще не придя в себя, ощутил, что произошло страшное, поспешно поднял веки. Черныш, уже с отвисшим брюхом, доедал кабана. Почти доедал: половина обглодана, выедены все внутренности, и, самое страшное, из-за чего Иггельд застонал и заплакал, – в первую очередь сожрано все сало, его Иггельд старательно срезал и сложил отдельно.