Кутузов - Страница 6
Он приказывал солдатам беречь патроны.
– Патроны сами не растут. Их надо беречь! В бою сколько хочешь патронов никто не даст!
Стреляли поодиночке в двухаршинные щиты, выкрашенные черной краской. Посредине щита шла узкая – в четыре вершка – белая полоска. В нее-то и надо было попасть. Щиты ставили сначала в сорока саженях, потом в восьмидесяти и наконец отнесли за сто двадцать сажен – так что белая полоска, казалось, и вовсе пропадала.
Офицеры ходили по капральствам и показывали, как надо прикладываться, как правильно целиться: не шевелить ни головой, ни ружьем, за «язычок» не дергать.
За всем неотступно следил сам командир батальона Михаил Илларионович.
И гренадеры день ото дня стреляли все лучше.
Другие командиры частей Крымской армии Долгорукова, стоявшей лагерем у деревушки близ Акмечети, не обучали своих солдат стрельбе, На вопрос молодого командира московцев они отговаривались по-разному.
– У меня солдаты обстрелянные, старые, а у вас, Михайло Ларионович, молодые. Им полезно! – говорил один.
– Разве наших пентюхов выучишь стрелять цельно? – нелепо отвечал другой.
– Да ведь у нас, в Крыму, войны-то нет. Это не на Дунае! – возражал третий.
На Дунае действительно шла настоящая война.
Восемьсот лет русские войска не переходили Дунай. Фельдмаршал Румянцов, впервые после князя Святослава, не только закрепился на его берегах, но и перешел через Дунай.
А генерал Суворов прекрасно продолжал румянцовские победы: бил турок у Туртукая, Гирсова и Козлуджи.
В Крыму ждали со дня на день заключения мира с Оттоманской Портой. Крымские татары уже три года считались независимыми от Турции. Все знали, что султан не признает ханом Саиб-Гирея, утвержденного русскими, и что в Константинополе сидит и ждет, когда русские будут изгнаны из Крыма, Девлет-Гирей, которого султан назначил крымским ханом.
А сами крымские татары держали себя так, словно они тут ни при чем. Молодые, надвинув на лоб низкую барашковую шапку и накинув на плечи бурку, под которой наверняка скрывалась кривая сабля, ездили верхом по своим делам. А старые, поджав ноги, отсиживались в кофейнях, а в благостные предзакатные часы выползали на плоские кровли домишек и, покуривая, бесстрастно смотрели сверху вниз.
Женщины – по восточному обычаю – не показывались вовсе на глаза, лишь изредка за глинобитным плетнем мелькал розовый бешмет и малиновая бархатная шапочка.
Глазастые загорелые татарчата, увидя русского, кричали «хазак, хазак» и мгновенно исчезали в кустах, как ящерицы.
А муэдзин пронзительно, заунывным голосом что-то возглашал с высокого минарета. Но кто мог знать, к чему он звал правоверных в этот наполненный мелодическим треском цикад и терпким запахом полыни тихий вечер. Стоял томительно жаркий, сухой крымский июль, с ясным, безоблачным небом, раскаленными, горячими ветрами, веющими из прожженной солнцем степи, с внезапно падающей на землю густой чернотой ночи, когда часовой должен напрягать зрение, чтобы в пяти шагах рассмотреть, кто идет.
Подполковник Михаил Кутузов переходил от одной группы гренадер к другой. Наблюдал, как стреляют, поправлял. Иногда, поворачиваясь, он невольно смотрел туда, где за степью, в далекой синеве, чернел Чатырдаг, или, как называли его русские солдаты, Чердак. Где-то там немолчно шумело, билось в берега бирюзовое море, а здесь расстилалась скучная, сухая степь. Становилось жарко. Вода, принесенная в ведерке из лагеря, невкусная, солоноватая вода, и та уже вся вышла. Люди утомились, и пули чаще шлепались в пригорок, чем в белую полосу мишени.
– Вольно! – скомандовал подполковник. – Отдохните, ребята! Брусков, сбегай-ка за водой! – приказал он капралу. Он знал всех своих гренадер-московцев по фамилии. Михаил Илларионович запомнил мудрый совет фельдмаршала Румянцова: поближе узнавать своих солдат. Подполковник Кутузов звал гренадер к себе в палатку и подолгу, запросто беседовал с ними о доме, о семье.
При команде «вольно» гренадеры начали проворно ставить ружья в козлы, оживленно переговариваясь:
– И до чего пить хочется! Теперь, кажется, напился бы даже ихней «язвы». («Язвой» солдаты звали язьму, любимый татарский напиток из разбавленного водой кислого молока с тертым чесноком.)
– Тьфу, пакость! Словно в прогорклую простоквашу натолкли мелу!
– Буза[3] у них лучше!
– А ветер сегодня какой горячий, ровно из бани, – говорил гренадер, снимая гренадерку и вытирая потный лоб.
– Эх, жалко: нашей русской баньки нет!
– И так паришься кажинный день! Айда, ребята, в тенек! – сказал капрал.
И гренадеры побежали в тень пригорка к мишеням.
– Вот моя, пуля! – тыкал пальцем в белую полоску мишени один гренадер.
– Ты брат, ловок только ружейные приемы отхватывать, а в стрельбе еще слаб! Твоя вон где! – садясь, хлопнул по земле капрал.
Все рассмеялись, рассаживаясь на выжженной, желтой и жесткой траве.
– На такой травке-муравке не разлежишься!
– Да, здешнее сенцо не возьмешь в руки: пальцы сразу наколешь.
– И скажи, как только его скотина ест?
– Верблюд жрет за милую душу. У него язык и губы жесткие, ему хоть бы что: бурьян так бурьян!
– Верблюд – скотина особая. У него все иное. И ревет он ровно дитя, и зрак не такой, как, скажем, у коня.
– У коня зрак веселый. Конь человека любит. А энтот горбатый черт смотрит на тебя как на недруга, с презрением.
– Братцы, а я вчерась видал, как в деревне вола подковывали.
– Да ну?
– Ей-богу! Связали сердешному ноги, опрокинули на спину. И лежит вол – ноги кверху…
– И на сколько же подков ковали?
– На восемь.
– Чтоб ему по горам способнее было ходить…
Офицеры – командир роты, капитан и восемнадцатилетний голубоглазый подпоручик – стояли вместе с подполковником, сняв гренадерки.
– Ну как, Павел Андреевич, привыкаете? – спросил Кутузов у своего любимца подпоручика Резвого, который недавно прибыл в армию.
– Привыкаю, господин подполковник.
– С ним вчера приключение случилось, – улыбнулся капитан.
– Какое?
– Да что там!.. – покраснел подпоручик.
Кутузов весело смотрел на обоих.
– Расскажите, расскажите!
– Наш Ахметка, что поставляет барашков, позвал подпоручика в гости… – начал капитан.
– И вовсе не в гости. Я хотел купить у него медный кунган.
– Ну и что же?
– Я вошел в хату, а в углу – две молодые татарки стоят. Без покрывал. Увидели меня, прижались друг к дружке и скорее платком завесились. Держат перед глазами платочек и из-под него выглядывают. А тут старуха – как вскочит в хату, как закричит на девушек! Накинула на обеих покрывало и потащила вон…
– И вот теперь наш Павел Андреевич влюбился… Хочет идти второй кунган торговать, – шутил капитан.
– Да полноте вам, Иван Егорович!
Подполковник улыбаясь смотрел на покрасневшего подпоручика.
– Что же это наш Брусков замешкался? Пора бы уж!.. – переменил разговор Кутузов.
Он оглянулся на белевшие в степи палатки лагеря. По пыльной дороге тащилась одна длинная татарская мажара, запряженная буйволами. Ее громадные, неуклюжие колеса раздражающе, немилосердно визжали. Татары не мазали своих телег, говоря, что только плохой человек въезжаете деревню потихоньку… И вдруг, перебивая отвратительный визг мажары, из лагеря донесся призывный звук генерал-марша: тревога, поход! Подполковник Кутузов оживился.
Генерал-аншеф Василий Михайлович Долгоруков был хлебосольный московский барин и меньше всего полководец. Это не Румянцов и не Суворов. От тех можно всего ждать: подымут и среди ночи только затем, чтобы приучить войска к ночным походам. А Долгоруков воюет по старинке. Значит, тревога не для пробы, а на самом деле.
– Становись! – крикнул Кутузов.
Рота мигом построилась.
– Бегом! – скомандовал подполковник и первым легко побежал к лагерю, который уже весь пришел в движение.
Тревога была основательной. Генерал-аншеф Долгоруков получил неприятное известие: турецкий сераскир-паша Гаджи-Алибей высадил у Алушты с кораблей большой десант в пятьдесят тысяч человек.