Кутузов - Страница 37

Чтобы показать, что гвардия и армия равны, Павел ввел в гвардии вместо прежних светло-зеленых мундиров темнозеленые, какие носила вся русская армия.

Подтянул Павел и дисциплину. Раньше гвардейские офицеры были больше придворными, чем военными. Они ходили во фраках и думали только о театре да балах. А теперь им вменили в обязанности целый день проводить на полковом дворе: их учили новой службе, как рекрутов.

Павел хотел ввести военный распорядок и при дворе. Он установил, как должны подходить к нему и императрице, сколько раз и каким образом кланяться.

Весь блеск екатерининского двора сразу померк. Галантный, непринужденный Зимний дворец в одну неделю превратился в суровую, неуютную казарму.

За шелковыми портьерами покоев вдруг на каждом шагу возникали штыки внутренних караулов.

Тишину роскошных зал грубо разрывали неуважительные, торопливые шаги фельдъегерей.

Гром прусских барабанов и резкие выкрики команды заменили бальную музыку и веселое щебетанье дам.

Недавно в Зимнем дворце проводились оживленные приемы – большие, средние и малые эрмитажные собрания. На них после театра играли в веселые игры, танцевали, пели хором.

Теперь придворные вечера стали походить на обязательные утренние разводы караулов. Приглашенные молча сидели вдоль стен, а в центре восседал окруженный семьей император Павел. Говорил только он один. На шлейфе Марии Федоровны лежал, выпучив коричневые глазки, тонконогий фокстерьер Султан.

Не слышалось ни остроумных шуток, ни смеха.

У Екатерины в эрмитаже строго соблюдались правила, написанные ею самой. Среди других правил было следующее: «Не иметь пасмурного вида».

Пасмурный вид теперь господствовал во всех собраниях – больших и малых. Павел с первых дней вооружил против себя всю петербургскую знать, избалованную Екатериной.

Павел считал военное дело главной деятельностью монарха. В Гатчине он занимался только своими войсками. И теперь, став императором, всецело отдался любимой марсомании. Он ввел в русской армии прусские уставы и нелепую форму, которые его отец, Петр III, позаимствовал когда-то у Фридриха II.

Екатерина называла прусское обмундирование «неудобьносимым». Потемкин справедливо замечал: «Полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою, шпильками, косами».

А Павел убежденно говорил офицерам:

– Эта одежда и богу угодна и вам хороша!

Думая только о вахтпарадной красоте, Павел ввел для офицеров эспонтоны, а для унтер-офицеров алебарды, совершенно бесполезные в бою. Такое средневековое вооружение унтер-офицера сразу уменьшало силу каждого пехотного полка на сто штыков.

Нововведения Павла поражали своей несообразностью. Все возмущались, негодовали, но не смели говорить об этом открыто.

И лишь один Суворов не побоялся сказать: «Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, я не немец, а природный русак!»

Эти слова дошли до Павла, и он немедленно уволил Суворова из армии.

Отставка знаменитого фельдмаршала произвела на всех тягостное впечатление.

Не больше здравого смысла заключалось и в других распоряжениях нового императора. Павел приказал вынуть из склепа гроб своего отца Петра III, поставить его на один катафалк с гробом Екатерины и похоронить их рядом. Он хотел соединить после смерти то, что не соединялось при жизни.

Вообще Павел всеми мерами старался уничтожить, переделать или хотя бы опорочить то, что было сделано его матерью. Он не мог простить матери того, что она отстранила от престола его отца.

Павел освободил из Шлиссельбургской крепости писателя Новикова и возвратил из ссылки Радищева, но сделал это не потому, что разделял их вольнолюбивые убеждения, а только чтобы поступить вопреки воле покойной Екатерины.

К удивлению всех, он никак не расправился с последним любовником матери Платоном Зубовым. Даже оставил его в прежней должности генерал-фельдцейхмейстера, несмотря на то что Зубов ничего не смыслил в артиллерии. Кроме того, Павел подарил Платону Зубову роскошно обставленный дом вместо его комнат в Зимнем дворце, которые тотчас же занял Аракчеев.

25 апреля 1797 года Павел короновался в Москве. По случаю коронации он осыпал милостями угодных ему сановников.

Хитрый Безбородко, который сумел угодить и сыну, как угождал матери, получил титул князя, Аракчеев – барона. Три генерала – Эльмпт, Мусин-Пушкин и Каменский – были произведены в фельдмаршалы, а их жены пожалованы в статс-дамы. Граф Николай Зубов получил орден Андрея Первозванного.

Михаил Илларионович Кутузов не получил ничего. Только Екатерина Ильинишна была награждена дамским орденом Екатерины, и то младшей степени.

– Вот видишь, я получила орден, а ты не награжден ничем, – шутила над мужем Екатерина Ильинишна.

– Я, Катенька, все-таки был очень отличён покойной императрицей. Да, вероятно, хорошо постарался барон Аракчеев: он меня не любит.

В день коронации Павел роздал вельможам восемьдесят две тысячи душ крестьян. Он считал, что «помещики лучше заботятся о своих крестьянах, у них своя, отеческая полиция».

Первые дни царствования Павла обнадежили крестьян. Царь велел привести к присяге и их, чего никогда не бывало. Кроме того, Павел разрешил крестьянам подавать жалобы на своих помещиков.

Крестьяне ждали, что после всего этого они «впредь не будут за помещиками». Но шли недели и месяцы, а положение крепостных не менялось. Тогда стали говорить, что воля вышла, но указ задерживают господа.

В ряде губерний – Орловской, Тульской, Калужской – начались волнения.

Павел, помнивший Пугачева, послал против восставших крестьян войска под командой Репнина. Восстание быстро подавили.

Был издан специальный манифест, в котором император говорил не очень кратко, но очень ясно:

«Повелеваем, чтоб все помещикам принадлежащие крестьяне, спокойно пребывая в прежнем их звании, были послушны помещикам своим в оброках, работах и, словом, всякого рода крестьянских повинностях, под опасением за преслушание и своевольство неизбежного по строгости законной наказания».

После таких слов крестьянам нечего было и думать о какой-то милости со стороны Павла – он был не лучше «матушки» Екатерины. И в народе Павла звали «курносый», «царишка», «гузноблуд».

С каждым месяцем в распоряжениях императора стала все больше обнаруживаться какая-то суетливость. Павел словно боялся, что у него вдруг отнимут престол, что он не успеет свершить задуманное, и торопился перекроить все по-своему. Чрезмерная нетерпеливость наблюдалась у него уже в детстве. Он и ребенком жил в состоянии непрерывной гонки: поскорее встать с постели, чтобы пойти завтракать, а чуть сел за стол – скорее-скорее поесть и бежать смотреть эстампы. Развернув папку с эстампами – побыстрее перелистать их, чтобы заняться ружейными приемами.

И так – целый день.

Его нервозность, поспешность отражались на всей жизни государства.

Екатерина II приучила дворянство к уравновешенной, спокойной и веселой жизни, а теперь вместо широкой масленицы настал великий пост. Ни о каком спокойствии не было и речи. Ни один сановник, ни один генерал не знал, что будет с ним через час.

Павел без причины увольнял со службы, высылал в деревню.

Передавались слова Карамзина, что «награда утратила прелесть, а наказание – сопряженный с ним стыд».

Всюду царили растерянность и страх.

Новое царствование называли громогласно, на людях, «возрождением», а с глазу на глаз – «царством насилия и ужаса».

Кутузову как будто бояться не приходилось: Павел всегда был внимателен к нему и его семье. И, конечно, не забыл того, как Михаил Илларионович оказывал ему внимание тогда, когда с Павлом Петровичем не хотел считаться никто.

Осенью 1797 года царь впервые проводил большие маневры в Гатчине. Это не были прежние маневры шести гатчинских батальонов. Теперь в них участвовала вся гвардия.

Директор сухопутного кадетского корпуса Михаил Кутузов получил приглашение императора прибыть в Гатчину на маневры.