Купол на Кельме - Страница 55

Один отталкивал льдины, другой дремал. Конечно, нельзя было заснуть как следует на колышущейся кровати, которая то и дело с разбегу наскакивала на льдины. Но мы ухитрялись засыпать на несколько минут, провалиться в черную яму, перевести дух и вынырнуть при первом толчке.

Однажды, проснувшись, я услышал, что Маринов декламирует странные стихи. Толкается шестом и в такт приговаривает:

– Бен-зол, наф-тол, глице-рин, вазе-лин…

Я испугался. Не бредит ли он? Этого еще не хватало.

– Вы о чем, Леонид Павлович?

Маринов смутился:

– Так. Стараюсь отвлечься. Вспоминаю, что мы везем.

– Но у нас нет вазелина, йод был, и тот кончился вчера.

– Я не о том, Гриша, – не про аптечку. Я имею в виду месторождение. Мы везем новые запасы нефти – цистерны с горючим, целые реки бензина и керосина для самолетов, автомобилей, дизелей судовых, железнодорожных, тракторных, заводских. Подумай, какая ирония судьбы: два усталых гребца везут пищу для целой транспортной армии! Нам бы сюда хоть один самолет из тех, которые будут жечь нашу нефть. Да что самолет! Хоть бы движок для нашей лодки.

– Или автомобиль и асфальтовую дорогу. Ведь мы открыли асфальт!

– А ты веришь, Гриша, что где-нибудь существуют асфальтовые дороги? И такси со счетчиком – заплатил и доехал до дому! И дома с центральным отоплением! Мне кажется, весь мир превратился в тайгу, и мы никогда не доберемся до опушки.

– Нет, Леонид Павлович, опушка есть. И на ней стоит Москва с газовыми ваннами и парикмахерскими. Вы помните, что есть на свете парикмахерские: сел в кресло, зажмурил глаза, а тебе горячим и мягким намыливают щетину.

Маринов помолчал и сказал серьезно и грустно:

– Боюсь, что парикмахерских все-таки не бывает. Вероятно, это сон. И очень возможно, что я не увижу его вторично.

Я ответил шуткой, но на душе у меня скребли кошки.

Ночью стало чуть теплее, а под утро пошел снег. Мы обрадовались было, думали, что наступит оттепель. Но дело обернулось иначе. Падая на реку, снег не таял, а примерзал к льдинам. Лед становился крепче и толще, полынья все теснее, плавучие льдины опаснее. От постоянных столкновений наша лодка дала течь. Время от времени приходилось сменять шест на черпак.

Только быстрины выручали нас. Течение мешало реке замерзнуть. Острые камни грозили распороть дно лодки, но они же ускоряли течение.

Но вот за поворотом открылся широкий, спокойный плес. И мы с грустью убедились, что плавание кончилось. Гладкий лед, укрепленный снегом, перегораживал Кельму от левого берега до правого. Лодка наскочила на кромку и остановилась. Густая вода, замешанная на ледяном сале, уходила под лед. Мы, к сожалению, не могли последовать за ней. Ближайшая полынья, не очень большая, виднелась на расстоянии полукилометра. Но и за ней был сплошной гладкий лед.

Я попробовал проламывать дорогу шестом. Льдины откалывались, тонули на мгновение и, ловко скользнув, вывертывались из-под шеста. Лед был еще не очень прочный – ломая его, можно было продвигаться на километр в час. Таким образом мы прошли бы еще километров пятнадцать, пока не застряли бы окончательно. Уже не имело смысла продолжать путешествие по воде. Мы повернули к берегу.

Снег шел все гуще, и ветер усиливался. Высокие сосны встретили нас унылым гулом. На узком берегу крутилась поземка, горсти сырого снега летели нам в глаза. Пока я ходил в лес за топливом, разыгралась настоящая пурга. С трудом перекрикивая вой ветра, я разыскал Маринова в белой мгле. О костре нечего было и думать. Мы разгрузили лодку, перевернули ее вверх дном, а сами забрались внутрь. Через несколько минут нас укрыло снежным одеялом. Стало тепло, темновато, даже уютно. Не думая об опасностях, я залез в спальный мешок и с удовольствием вытянулся во весь рост.

– Километров девяносто осталось по прямой, – заметил Маринов.

Девяносто километров – много это или мало?

Когда до аэродрома остается девяносто километров, самолет пробивает облака и начинает снижаться. Для него это конец пути, почти посадка. В дальнем поезде за девяносто километров до станции назначения пассажиры начинают укладывать багаж. Но для меня и для Маринова с его больной ногой девяносто километров – невероятная даль! Как мы преодолеем это расстояние? Как донесем тяжелые мешки с образцами? И когда мы выйдем вообще? Долго ли продержит нас пурга под лодкой, не похоронит ли окончательно?

Я ужаснулся… Улегся поудобнее и… заснул.

Пурга бушевала трое суток, и трое суток мы лежали под лодкой.

Мы спали, ели оленину, наевшись, засыпали опять; изредка прокапывали отдушину наружу и, убедившись, что пурга все еще лютует, со спокойной совестью продолжали спать.

К концу второго дня я выспался досыта. Я даже почувствовал, что, кроме тела, у меня есть голова и там бродят какие-то мысли. Мысли обычные: о дальнейшем пути, о поезде, об Ирине. Мне даже захотелось поделиться с Мариновым, и я спросил:

– Вы спите, Леонид Павлович?

– Нет, не сплю, – ответил он охотно. – Я думаю. Эти вынужденные отдыхи чрезвычайно удобны для размышлений. Как раз я обдумываю схему разломов, о которой уже мы с вами толковали. И так стройно все получается. Я полагаю, можно будет составить таблицу, вроде менделеевской: разлом второго порядка – горы такие-то, полезные ископаемые такие-то… Скажем, Енисейский кряж и Скандинавские горы – разломы третьего порядка. И там и там надо искать никель, платину, титан. Нефть надо искать на разломах третьего и четвертого порядка – в Сталинградской и Саратовской областях, в Жигулях, на Тимане, на Югорском кряже, а если на больших разломах, то не в середине, а по бокам, где образуются складки, – севернее и южнее Кавказского хребта, западнее и восточнее Урала. Алмазы, по-видимому, связаны с великими излияниями базальта. Их надо искать на центральных глыбах платформ – в Австралии, Индии, Бразилии… А у нас – в Восточной Сибири и Западной Якутии. И, как ни странно, даже в Европейской России – опять-таки на Тимане, в Поволжье, а может быть, и в Московской области… Но, конечно, не на поверхности, а в глубине, под чехлом осадочных пород. Мы еще слабо знаем фундамент Русской платформы, не представляем, где и как проходят там швы – разломы четвертого порядка. Вот куда нужна следующая экспедиция – не на далекий Югорский кряж, а в Подмосковье.

Он замолк – наверное, обдумывал очередной маршрут. А у меня мысли пошли своим чередом: экспедиция в Подмосковье. Следующий раз не уезжать далеко, зато и не так приятно возвращаться… А как хорошо будет, когда поезд войдет под стеклянный свод вокзала и на перроне мы увидим веселые лица студентов и Ирины…

– В Москве нас ждут не дождутся, – сказал я вслух. – И не подозревают, что мы лежим тут под лодкой.

– Боюсь, что меня никто не ждет в Москве, – возразил Маринов.

– Неужели у вас нет родных и любимых?

Только лежа вдвоем под лодкой можно было задать такой нескромный вопрос. Но Маринов не уклонился от ответа:

– Знаешь, Гриша, как-то прошла мимо меня эта сторона жизни. Человек я неловкий, женщины не любят таких. Любимая? Была когда-то сокурсница – тоненькая, смуглая, черные косы, чуть растрепанные. Но вокруг нее всегда была компания – лыжники, гимнасты, артисты из студенческого ансамбля (синеблузниками их называли тогда). Я и протиснуться не мог. Год мечтал поговорить наедине.

– Но ведь это давно было, Леонид Павлович?

– Давно. Но и позже получалось не лучше. Я говорю: человек я прямолинейный. Женщины требуют внимания, они хотят быть центром, а для меня главное – наука. Одна знакомая смеялась надо мной, когда в театре в антракте я завел речь о геологии. Говорит: «Это невежливо даже». А сама толкует о свадьбе племянницы, о путевке на юг, о модных фасонах, отнюдь не о пьесе. Дело не в вежливости. Просто для нее свадьба, путевка и платье – цель и смысл жизни, а работа – неприятная обязанность, о которой хочется забыть. Я не могу так. Для меня геология интереснее всего. Я думаю о ней на курорте и на концерте, о геологии говорю с друзьями и с женщинами…