Купол на Кельме - Страница 22

Ночью враг осаждает нас в палатках. Мы тщательно готовимся к осаде: прокуриваем палатки, штопаем щели, затягиваем завязки, в дырки для колышков закладываем бумажки. Мошку обмануть легко – она боится темноты, и, если где-нибудь пробивается луч света, вся она садится на светлую полоску. Тут ее нетрудно уничтожить. Иное дело – хитрый и подвижной комар. От угара он прячется в складках пола, потом переселяется на полы палатки. Мы сжигаем комаров свечками, уцелевших убиваем на собственном животе. И, наконец, гордые победой, залезаем в спальные мешки. Но только закроешь глаза, над ухом звенит: «Дззз!» Пролез-таки злодей! Ждешь, куда сядет. Ага, на левую щеку. Рука крадется в темноте – и хлоп! Конец комару. Можно спать спокойно. И тут опять: «Дззз!» Этот же или другой? Бьешь себя что есть силы по щекам, по носу, по затылку, но кровожадное «дззз!» не замолкает. Наконец сдаешься. Кусай, кровопийца, и дай заснуть! Но через минуту снова слышится: «Дззз!» Еще один пролез.

Когда я произношу слово «Лосьва», прежде всего мне вспоминается мошкара. В слове «июнь» мне чудится тонкое комариное пение. Как припев, оно сопровождало нас на каждом шагу. Вот и сейчас: стоит мне закрыть глаза, и передо мной белая ночь на Лосьве – расплывчатые леса над белесой рекой и бесшабашная пляска крошечных людоедов в воздухе.

– Па-а-дъем!

Ужасно неприятный голос у Маринова – скрипучий и вместе с тем оглушительный. Днем не замечаешь как-то… Но когда он будит нас, хоть уши затыкай.

Спать хочется нестерпимо. Кажется, только что угомонились комары, только-только я закрыл глаза. Никак не разлепишь склеившиеся веки. Ну еще минуточку…

Но попробуй замешкаться, и тотчас за палаткой послышится язвительное:

– Раньше всех встал, конечно, дисциплинированный артиллерист. Вот он… Ах, это Глеб! А что с Гришей, он не заболел? Глеб, спроси Гришу, не принести ли ему термометр…

Светло. Но над рекой колышется туман. Тусклое, холодное солнце с трудом проглядывает сквозь него. Поеживаясь от утренней прохлады, бежим к обрыву, из которого выбегает ключ. Вода в нем ледяная, от нее немеют суставы пальцев и пухнут обожженные холодом губы. Она такая прозрачная, даже жалко мутить ее. Жучок-водомерка, кажется, скользит по воздуху, и камешки на дне видны наперечет. Каждый день мы смотрим на них, умываясь: на черно-белый полосатый, на ярко-кирпичный и на желтоватый, цвета слоновой кости. Сон не выдерживает ледяной воды – улетучивается мгновенно. От ключа бежишь в лагерь вприпрыжку, и все кажется великолепным: и брильянтовая роса на травинках, и солнце, поднявшееся над туманом, и звонкий стук топора.

Маринов торопится и торопит нас. Ему хочется как можно скорее закончить работу у Старосельцева и ехать дальше. Нефти тут быть не может, он убежден в этом окончательно… Ступень расколота – для куполов нет места. Но личного убеждения недостаточно – Маринов обязан представить документы: карты и описания. Мы делаем неблагодарную работу: описываем местность, где нет полезных минералов. Мы как бы ставим предостерегающий знак там, где сами потерпели аварию, предупреждаем будущих геологов: не ходите сюда, зря потратите время! И вообще не ходите на расколотые ступени, похожие на Старосельцевскую, нефти не найдете!

Работа нужная, но требует много времени. Нефтеносную, не разбитую на куски ступень мы описали бы куда быстрее. Маринов торопится, подгоняет нас. Не сказал бы, что он нервничает. Нет, он торопится методично и ежечасно: экономит время на сне, на еде, на отдыхе и на работе…

Мы встаем в пять утра, а в семь мы на очередном обнажении. Осматриваем его издалека. Маринов распределяет участки: Левушка опишет северный край, Николай – южный, тут будет работать Глеб, тут – Ирина…

Затем четверть часа проходит в молчании. Пусть мы торопимся и экономим время, эти четверть часа Маринов не жалеет. Прежде чем стучать молотком по скалам, каждый должен составить себе представление о местности в целом.

– Я уже понял! Можно идти? – спрашивает нетерпеливый Николай.

Действительно, обнажение простое, понятное с первого взгляда.

– Наметь план работы, куда пойдешь сначала, – говорит Маринов.

– Уже наметил.

– Проверь еще раз. И не мешай другим думать.

Советоваться и шептаться запрещено. Как понял, так и действуй. Если ошибся, будешь краснеть перед друзьями сегодня же после работы, ибо после работы обязательный отчет. Каждый по очереди представляет свои записи и находки. Порядок всегда одинаковый: сначала выступает Левушка, его поправляет Глеб, Глеба – Николай, Николая – я, меня – Ирина…

Таков мариновский метод работы.

Легче всех воспринял его Левушка. Он был первокурсник, голова его была свободна, и Маринов не встретил там соперников. По вечерам Левушка записывал в толстую тетрадь все советы, заповеди и изречения Маринова. Как говорят немцы: «Он стал папистее, чем римский папа». Маринов сам должен был убеждать Левушку, что в других местах на Земле встречаются все-таки складки, есть даже складчатые горы: Кавказ, Альпы, Гималаи.

Без сопротивления стал мариновцем и Николай. Вообще, это был способный юноша, нельзя было его не хвалить. Все он делал быстрее всех, охотнее всех – весело, легко и с превышением. Нужны были дрова на костер – Николай приносил двойной запас; нужны были записи – Николай делал зарисовки. Он; раньше всех научился грести, стоя с одним веслом в шаткой местной лодочке; на обнажениях без труда рассуждал, как Маринов, сидя на соседнем холме, и проявлял иной раз такую ясность мысли, что Ирина, склонная восхищаться людьми, говорила вслух: «Светлая голова у этого парня! Счастливая голова!» Есть люди, которым жизнь дается легко. Николай принадлежал к их числу.

Сравнительно медленно разворачивался основательный Глеб. Он был тугодум, новые знания укладывал, как кирпичи, и никак не хотел выламывать зацементированные куски из фундамента. Глеб мыслил прямолинейно, диалектика науки ему была непонятна – он не мог поверить, что бывают вещи не совсем правильные, иногда правильные, правильные вчера и неправильные сегодня. Ему все хотелось положить факт на полочку, наклеить ярлычок. А мы как назло встречали все время что-то спорное, не имеющее названия, промежуточное. В конце концов Глеб отказался от названий, стал говорить: «Как на Полосатом обрыве», «Как на Кривом плесе». Зрительная память его никогда не подводила.

Маринову очень нравилась такая манера. «Лет через десять, когда Глеб объездит всю страну, ему цены не будет, – говорил Маринов. – Это будет гроза для всяких книжников и словесников. Глеб будет их душить фактами, голыми фактами».

Одновременно с изучением мариновского метода работы шло обучение мариновскому распорядку. Оказывается, его поведение на первом обнажении не было случайностью. Не раз ставил он нас в глупое положение, как бы старался доказать: «Ничего-то вы не умеете. А коли не умеете, слушайтесь беспрекословно».

Вот, например, он говорит поутру:

– Есть заповедь у геолога: «Ничего не клади на землю! Молоток в руке или за поясом. Книжка в руке или в сумке. Задумаешься, отойдешь на шаг – потом в траве не разыщешь. А до магазина триста километров. Нож потеряешь – до осени останешься без ножа, будешь клянчить у друзей, им мешать и время терять. Потеряешь записи – все лето насмарку. Зря тебя везли сюда, народные деньги тратили».

Потом мы работаем на обнажении – кто с рулеткой, кто с горным компасом, кто с планшетом. И вдруг отчаянный крик Маринова:

– Сюда! Ко мне! Скорей же!

Что случилось? Змея? Медведь? Трясина? Или след нефти наконец – маслянистое пятно на обломке известняка.

Бросаем всё, мчимся сломя голову. Но Маринов встречает нас с каменным лицом:

– Где ваша сумка, Гриша? На пне?.. А ваш молоток, Коля?.. А Левушка все бросил: книжку, нож, карандаш? Я же говорил: ничего не класть на землю. На ветер я говорю, что ли?!

И Левушка, чертыхаясь, два часа после этого шарит в траве, отыскивая свой любимый ножик с восемнадцатью предметами (он все-таки взял его с собой). А Маринов, проходя мимо, еще подзуживает: