Купол на Кельме - Страница 21

К моему удовольствию, Маринов не возмутился. Это хорошо. Глупый человек мог бы, конечно, обидеться, ответить не по существу, придравшись к неуважительным выражениям. Маринов не сделал этого.

– Вы заставили меня задуматься, Гриша, – сказал он. – Конечно, метод есть. Не мой лично – это метод всей современной науки. Мы ищем причины вещей. Это точное выражение. Не всегда было так. Было время, когда наука не искала причин, только коллекционировала факты. Так было в шестнадцатом, семнадцатом, восемнадцатом веках. Географы описывали Америку, потом Азию, потом Африку. Ботаники составляли списки растений американских, азиатских, потом африканских. В девятнадцатом веке описание земного шара было закончено в основном, встал вопрос об объяснении, затем о переделке природы. Геология тоже пережила описательный период. В наши дни он уже заканчивается. То, что лежит на поверхности, почти везде найдено. На повестке дня изучение глубин. Но, чтобы найти что-нибудь в невидимых глубинах, нужно понимать законы образования минералов, знать, как, где и почему они возникают. Как и почему? Мы ищем причины – вот какой у нас метод! Лосьва описана полвека назад, хотя это далекая таежная река. Уже полвека известно, что у Старосельцева выходят на поверхность известняки, но почему они выходят – не выяснено. Прежде о таких вещах не думали. Мы приехали подумать. Именно поэтому я не бросился описывать, а сел в сторонке, чтобы осмотреть и взвесить. Пока вы строчили: «Известняк сахаровидный, круто падающий, с такими-то окаменелостями», я размышлял, почему пласты известняка падают только так, а не иначе. Ведь мы же приехали искать нефтеносные купола, а не окаменелости в известняке! Вы не забыли об этом?..

Говоря так, Маринов неожиданно вошел в воду и двинулся вдоль берега вброд, не снимая сапог. Я последовал за ним, думая, что он испытывает мою самоотверженность.

Несколько лет спустя в кинокартине «Пржевальский» я видел такой эпизод. Юный Козлов приехал к Пржевальскому в имение. Опытный путешественник, разговаривая, свернул в реку, и юнкеру Козлову пришлось лезть за ним в щегольском мундире.

– Итак, мы приехали искать нефтеносные купола, – продолжал Маринов. – Мы рассчитывали найти их на кромках крупных ступеней, но природа разнообразнее, чем нам хочется. Мы нашли ступень, да не ту – не большую, а малую. Как это можно объяснить? Проще всего прийти к выводу, что наша вчерашняя ступень не в счет, что это добавочная небольшая ступенька рядом с большой, настоящей. Где она может быть, эта большая ступень? Либо выше по течению, либо здесь, у порога. Вчера мы шли по берегу через бугор и могли ее не заметить. Вот я и решил побродить по воде, благо отсюда хорошо видны оба берега. Таковы мои мысли, ожидания и надежды, товарищ Гордеев. Теперь вы сможете объяснять факты вместе со мной. А видеть их вы сумеете сами. Вас не нужно тыкать в факты носом. Кажется, так вы сказали?..

Я кивнул головой: да, видеть я и сам могу.

– Очень хорошо! – продолжал Маринов, и в голосе у него появился неприятный оттенок, как будто ехидная нотка. – Значит, вы и сами видели, что мы только что прошли мимо двух небольших ступенек сантиметров по шестидесяти каждая?

Маринов отыгрался. Я упрекал его в скрытности, а он поймал меня на нескромности. Значит, я еще недостаточно хорошо видел. Мне надо было учиться не только думать, но и смотреть как следует.

И я с готовностью начал учиться. Засучив брюки до колен, я ходил за Мариновым от одного берега к другому. Вода была холоднющая, а солнце пекло, как на юге. Даже комары ленились кусать, дремали на берегу под лопухами. Мы разделись и в трусах бродили по реке, повесив на плечи связанные сапоги и фотоаппараты. Маринов, стоя в воде, распоряжался. Я работал за коллектора: рисовал, измерял углы падения, отбивал окаменелости. Находки для одного дня были богатые. Мы обнаружили пять небольших ступенек по три-четыре метра, иные даже меньше метра высотой. Вода залила их вследствие весеннего половодья. Из-за этого мы не видели их вчера, из-за этого и я не разглядел их, увлекшись беседой с Мариновым. Ступеньки отлично прослеживались под водой. Под водой мы измеряли углы падения, а измерив, грели на солнце онемевшие руки. Мы оба были очень довольны, словно кладоискатели, открывшие долгожданный клад, и, не жалея сил, собирали наши «геологические монеты» на обоих берегах. Мы даже совершили трижды героическое путешествие вброд, почти у самого порога, на какой-нибудь километр выше, и чуть не утопили при этом записные книжки и фотоаппарат.

Подошло обеденное время. Мы страшно проголодались, но не хотели уходить. Мы даже позволили себе роскошь после работы – часок подремать на солнцепеке. Порог однотонно гудел, словно рой басовитых мух. Ветер изредка доносил до нас водяную пыль, светлые струйки стучали камешками. Если закрыть глаза, можно было представить берег Крыма, ленивый летний прибой, пляж с полосатыми зонтиками…

Мы вернулись довольно поздно. Студенты не дождались нас и пообедали, но ради компании самоотверженно согласились обедать вторично. Мы ели чудесную уху и чертили схемы на песке палочкой. Левушка с нахмуренными бровями следил за палочкой, заменяющей нам карандаш, и недоверчиво спрашивал:

– Разве бывают такие маленькие ступеньки?

В общем, это был приятный день, на редкость плодотворный. Вспоминая его, я спрашиваю себя сейчас: «Чему мы радовались, собственно говоря? Ведь именно тогда мы поняли, что Старосельцевская ступень расколота на маленькие, даже крохотные ступеньки, и нет в них места для нефтеносных куполов. Мы поняли, что нефти здесь не найдешь и зря Маринов в Москве подчеркнул красным карандашом Старосельцево».

Но, видимо, так уж устроена голова у геологов, что они радуются всяким новым фактам, даже разочаровывающим. Мы поняли ошибку – значит, мы стали умнее.

Конечно, день, когда становишься умнее, можно назвать плодотворным.

– Осторожнее, Гриша, ты запачкаешь карту кровью!

Ирина сидит перед палатками на лужайке. Она чертит карту, работа требует внимания. Брови девушки сдвинуты, круглое лицо выражает упорство. Такое лицо бывает у очень старательных школьниц, подчищающих кляксу бритвочкой. А на руках ее, от рукавов до ногтей, копошится поблескивающая серая масса. Я кладу на нее ладонь.

Ирина поднимает на меня глаза:

– Осторожнее, Гриша, ты запачкаешь карту кровью!

Говорят, одного геолога спросили, встречал ли он в тайге кровожадных хищников. «Еще бы! – воскликнул он. – Больше, чем нужно. Самый страшный из таежных хищников – гнус: комары и мошка».

Комары есть и под Москвой. Но что такое подмосковный комар? Это жалкий одиночка. От него можно отмахнуться, можно прихлопнуть его ладонью. Таежного комара ловить не приходится: вы кладете руку на затылок – и давите сразу сотню.

В тихие вечера на берегах Лосьвы воздух насыщен мошкой. Вокруг нас серое месиво, живые водовороты, темные волны. Мошка пляшет, как пыль в солнечном луче. Тысячи хищников в каждом кубическом метре, бесконечные миллиарды в тайге.

Я не знаю, чем питаются эти «летающие челюсти». Наверное, из миллиона только одной попадает раз в жизни счастье напиться крови. Чтобы насытить их, нужны реки крови, а нас только восемь человек вместе с проводниками. Отмахиваться бесполезно и бессмысленно. И нельзя же махать руками круглые сутки. Мы надеваем накомарники, тщательно завязываем шею шарфом, а рукава шнурками. Брюки натягиваем на сапоги и тоже обвязываем их снизу. Но мошка минует завязки, пролезает во все швы и петли, набивается в нос, в рот, под веки. Это не хитрость и не ловкость – мошка воюет количеством. Вокруг нас толкутся десятки тысяч, и в каждую щелочку, приоткрывшуюся на секунду, случайно залетает десяток-другой.

Мошка не любит солнца, ветра и дождя. На солнцепеке мы отдыхаем от нее, зато белая ночь – время ее владычества. И в тихие пасмурные дни мы в ее власти. Только вечером, опухшие и искусанные, пытаемся спастись у костра. Но вот беда – дым невыносим и для мошки и для людей одинаково. Рано или поздно, кашляя и вытирая слезы, выскакиваешь из угара и сдаешься кровопийцам.