Культурология. Дайджест №1 / 2017 - Страница 13
И еще о совпадении героев разных, по утверждению Шпенглера, культурных типов – Фауста и Эдипа.
«И сказал Фауст: “О, горе мне горькое, также придется и мне, ибо и я – создание божие, и мои дерзкие плоть и кровь стали проклятием для души и тела, соблазнили мои чувства и разум, так что я, творение божие, отрекся от создателя и дал дьяволу уговорить себя и предался и продался ему телом и душой. Потому нет у меня более надежды на милосердие, но подобно Люциферу и я буду подвергнут проклятию и вечным мукам. Ах, горькое горе! Кого мне винить, кроме себя? О, если бы я никогда не родился!”»113
Почти то же говорит Эдипу Тересий: «Сам себе ты враг» (ст. 379), а Эдип в отчаянии произносит монолог – замечательный образец самоанализа, самоотчета, которых Шпенглер не заметил ни в трагедии Софокла, ни в лирике, ни в самой «аполлоновской культуре»:
Вставим-ка сюда цитированные слова Фауста:
они здесь пришлись бы к месту.
Античная культура не была настолько стилистически однородной, какою представлена «Закатом Европы». Возможно, в том и состоит особенность культуры как таковой, что всегда существуют черты, не укладывающиеся в общую стилистику и ее «опережающие», если смотреть из будущего. Такое «опережение» не соответствует картине Шпенглера.
Есть сведения, что Архилох использовал в стихах автобиографический материал. Клавдий Элиан, римский автор III–II вв., цитирует несохранившееся сочинение Крития, греческого писателя V в.:
«Ведь если бы, – говорил Критий, – он не ославил себя на всю Грецию, мы не имели бы понятия о том, что он сын рабыни Энипо, что из-за бедности и безденежья он оставил Парос и перебрался на Фасос, а очутившись там, перессорился с фасосцами, ни о том, что и друзей, и врагов он поносил в одинаковой мере. Кроме того, – прибавлял Критий, – мы только из уст самого Архилоха узнали о его распутстве, о том, что он был похотлив и разнуздан и еще хуже того, что он бросил на поле боя свой щит. Архилох самому себе был врагом [“кого винить мне, кроме себя?” Фауста. – В. М.] оставив по себе такую молву и славу»114.
Следовательно, признаки, впоследствии развитые «фаустовской» культурой (психологизм, автобиографизм), существовали уже в «аполлоновской», но там их выразили не пластика, а лирика и драма. Замечание Элиана противоречит утверждению Шпенглера: «Ни один грек не оставил мемуаров» (1, 368), не знал психологии исповеди.
Не оставил, не знал в том виде, к какому человек Запада приучен Марком Аврелием, Августином и Боэцием, но разве в любовном признании Сафо нет исповедальных признаков? и не черты ли автобиографизма предполагает Элиан в лирике Архилоха?
«Форма лба, губы, постановка носа, слепой взгляд у Фидия, Поликлета, вообще у любого мастера после персидских войн, – ведь это все выражения совершенно безличной, растительной, бездушной жизненности. Задаешь себе вопрос, способен ли был этот язык форм хотя бы намекнуть на внутреннее переживание? Никогда не существовало другого такого искусства, в котором так исключительно обращалось бы внимание на оптическую поверхность тел» (1, 369).
Язык этих форм не способен, однако существовали другие (у Сафо и Софокла). Но мыслитель не пользуется ими в суждениях об античном типе, ибо лирика и драма, говоря метафорически, «опережают» пластику: так, в недрах греческой поэзии дремала фаустовская «склонность к бесконечному» и дала плоды в художественном творчестве Запада, что невозможно, если признать замкнутость культурных типов. Без греческой лирики невообразима «фаустовская культура» с порывами к бесконечным далям, чем Запад «опередил» (насколько такое топохронологическое выражение применимо к явлениям культуры) другие народы и первым выработал понятия для определения человека как индивидуальности: только индивиду свойствен упомянутый порыв к чему‐то большему, чем он сам.
Сошлюсь на суждение Э. Кассирера, косвенно опровергающее изображение Шпенглером античной культуры:
«В греческом мышлении все более ясно и сознательно формируется новое этическое [курсив автора] понятие άνάνκη [судьба, рок – греч. – В. М.]. И если это этическое понятие развивается прежде всего в греческой поэзии; если именно в трагедии впервые были открыты новый смысл и новая сила Я, нравственной самости, противостоящей всесилию судьбы, то мыслительная деятельность греков не только сопровождает [курсив автора] этот процесс постепенного освобождения от мифологически-религиозных первооснов, из которых берет свои истоки и драма, но и дает ему подлинную опору»115.
Я сказал о косвенном опровержении взглядов Шпенглера, ибо Кассирер и не ставил такой цели и вообще не упоминает его имени. Однако нарисованная им картина того, что происходило в сознании античного грека, подтверждается как раз теми материалами лирики и драмы, которыми не воспользовался Шпенглер, и его «фаустовская культура» выразила как раз то, о чем писал Кассирер, – осознание «аполлоновским» греком индивидуального сущностью человека.
В настоящее время ничто не мешает вообразить, не называя, конечно, никаких сроков, что этот взгляд распространится по всему миру, подобно «бродячим сюжетам» Т. Бенфея, хотя в действительности они не «бродили», и совпадение сюжетных структур в литературах древности объясняется одной и той же («всечеловеческой», отрицаемой Шпенглером) структурой сознания, а не заимствованиями.
На «всечеловечность» культуры обратил внимание К.Г. Юнг.
«Бессознательное, как историческая подпочва психики, содержит в себе в концентрированной форме весь последовательный ряд отпечатков, обусловливавший с неизмеримо давних времен современную психическую структуру. <…> Эти отпечатки функций представляются в виде мифологических мотивов и образов, которые встречаются у всех народов, являясь отчасти тождественными, отчасти очень похожими друг на друга; их можно проследить без труда и в бессознательных материалах современного человека»116.
Культура по своему характеру не замкнута, но открыта, и это делает ее универсальным явлением. Национальные же различия носят стилистический характер, в данном случае второстепенный, поскольку человек един как нечто, не соответствующее природе, его породившей, и главное несоответствие выражается в стремлении человека к индивидуализации, сопровождающее его историю, начиная с эпохи мифологического мышления.
«Мы можем различать личное бессознательное, охватывающее все приобретения личного существования, и в том числе забытое, вытесненное, воспринятое под порогом сознания, подуманное и прочувствованное. Но наряду с этими личными бессознательными содержаниями существуют и другие содержания, возникающие не из личных приобретений, а из наследственной возможности психического функционирования вообще, именно из наследственной структуры мозга. Таковы мифологические сочетания, мотивы и образы, которые всегда и всюду могут возникнуть вновь помимо исторической традиции или миграции. Эти содержания я называю коллективно-бессознательными»117.