Куклы Сатила. Разработка сержанта М - Страница 20

Когда охотник вернулся на стоянку, Мео сиял над каменной площадкой во всей красе. Ночью умер отец. Охотник пришел к вождю, протянул тушку, вождь осклабился. Через час охотнику шепотом, без конца поглядывая по сторонам, растолковали: «Отца убили ночью, по приказу вождя, его телохранитель заглянул в пещеру и крепко прижал ладонь к сухим губам умирающего — оказалось достаточно». Вечером устроили пышные похороны. Воля вождя. Пели, танцевали, вождь молил Мео и Куари, под конец подошел к охотнику, обнял за плечи, прогрохотал: «Твой отец жил храбрым охотником, убил много больших зверей и никогда не боялся ран и чужих клыков. Он всегда молился богам и слушал вождей, вот почему прожил добрую жизнь и легко умер». Охотник знал, что в молодости отец и вождь враждовали.

Отношения умирали.

Она чувствовала: их не спасти, и все же пыталась. Неуверенно. Полагая, что лучше делать хоть что-то, пробовать. Положила ладонь на поседевшие волосы мужа. Он резко сбросил легкую руку. Прав: жалость никому не нужна, лишь унижает… На миг подумала: «Вдруг вернется то, что так захватило их три года назад?..»

Молчание тысяч оттенков поселилось в корабле. Самое тягостное сгущалось к ночи. К тому условному времени, когда полагалось ложиться спать. Каждый боялся первый пройти в спальную каюту, где стояла широкая кровать, совсем обычная, такая, на каких спали все на их планете. Они провели в этой постели три раза по четыреста ночей — на их планете год длился четыреста дней.

Обычно супруги не думали, кто первый направится в спальню. А сейчас… Можно бы спать и в другой каюте, небольшой и уютной, на узком диванчике. Но… не прийти в спальню — разрыв, вызов! Кто знает, сколько лет им уготовано оставаться на корабле? После вызова возврата назад нет. А так… Можно делать вид, что ничего не произошло. Сослаться на плохое самочувствие или дурное настроение: с кем не бывает? Спали не касаясь друг друга, боясь шевельнуться. Утром он вскакивал первым. Когда просыпалась она, спальня пустовала, и впереди ждали бесконечно долгий день и томление наступающего вечера, когда снова понадобится ложиться спать.

Днем занимались каждый своим делом, время от времени обмениваясь отрывочными фразами. Однажды он пришел в кинозакуток: она смотрела фильм, запечатлевший их свадьбу, тихо плакала перед экраном, услышав шаги, резко повернулась, в глазах ее зажглась лютая ненависть. Он понял: слез, которые хотели скрыть, ему не простят никогда, поспешно вышел, больно задев плечом косяк.

Кадры свадьбы бежали по экрану: смех, охапки цветов, пенящиеся напитки в бокалах, возбужденные жесты друзей и… глаза двоих: его — темные, ее — зелено-табачные, с расширенными зрачками, глаза оказались самым захватывающим зрелищем, блестели ослепительно, как блестят только у счастливых.

Она отключила монитор, сразу же вспыхнул неяркий свет: в зеркале на стене увидела скорбный профиль, повернулась лицом — из Зазеркалья смотрели печальные потухшие глаза. Зажмурилась, сдерживая рыдания…

Днем около четырнадцати ноль-ноль корабль осмотрел космический патруль, искали споры голубого грибка-убийцы, к счастью, не нашли. Командир патруля смотрел на женщину с явной завистью, оформляя протокол осмотра, неожиданно признался мужу: «Вам повезло. Такое выпадает раз в тысячу лет».

Муж промолчал, чуть позже спохватился — молчание могут расценить как неучтивость, пробормотал: «Вы о чем?»

Командир патруля внимательно посмотрел на притихшего мужчину, усмехнулся, как бы сообщая: вы — никудышный актер! Размашисто подписал протокол, добавил: «О чем? Да о том, что, прошив сферу действия грибка, не подцепить ни клетки — большое везение. Случается раз в тысячу лет. Через час вы покинете зону опасности, впрочем, уже здесь плотность проклятого белка близка к нулевой».

Командир от обеда отказался, зато с восторгом принял букет мауры из корабельной оранжереи, понюхал, пощекотал нос лепестками: «Удивительные цветы! Никогда не видел таких. Только из-за них стоит посетить вашу планету. Если у вас растут такие цветы, значит, не может быть несчастных людей…» Его палец пробежал по колонкам реестра, замер на буквосочетании EVA.

Муж отвернулся. Жена принужденно улыбнулась и, едва разжимая губы, проговорила: «Действительно… цветы красивы… необыкновенно…»

Командир патруля задохнулся в тягостной атмосфере чужого конфликта, быстро распрощался: психический контроль не входил в его компетенцию.

Она подумала: «Должен же где-то отыскаться человек, который меня поймет. Что это означает? Не знаю. Просто поймет, и все. И ничего объяснять ему не придется. Нудные объяснения — приговор пониманию».

Через минуту веретено патрульного корабля поглотила густая тьма, лишь несколько мгновений еще светилось облако ионизированного газа, расползаясь белесой кисеей.

На следующее утро после похорон молодой охотник не находил себе места, метался по стоянке, задевая высушенные шкуры, обглоданные кости, кремниевые заготовки для будущих наконечников.

На могилу отца уже насыпали курган из звериных черепов: считалось, что души зверей живут в их черепах, а душа умершего охотника должна по привычке расставлять западни душам зверей. На черепе медведя, венчавшем курган, примостился ворон. Птица важно оглядывалась по сторонам, и, как привиделось охотнику, только в птичьем взоре сквозило истинное сочувствие.

Под горой разводили костер: едкий дым валил отовсюду. Две женщины подрались из-за кусочка мяса, щербатый ребенок вырывал кость из пасти лохматого пса. Охотник помог малышу. Голод в глазах ребенка пугал. Звериное выражение… Даже пес казался мягче, уступчивее. Охотник ненавидел голод: ничто так не обезображивает человека, не корежит его душу.

Вождь выбрался из пещеры, через минуту, оглядываясь по сторонам, показалась избранница. Вождь рыгнул, стукнул лбами дерущихся женщин, отнял у ошалевших от боли мясо, отправил сырой кусок в рот.

Охотник скрючился у кургана из черепов, вертел копье, чертил зазубренным острием знаки на песке: волнистые линии, прямые, ряды коротких черточек…

— Думаешь? — Вождь присел на корточки.

Охотник вскочил, ничего не ответил, вождь тоже поднялся, медленно, величественно: он был ниже охотника, но шире раза в два, его ручищи буграми мышц напоминали узловатые корни старых деревьев. Вождь выплюнул кость:

— Зря думаешь. Надо больше жрать и… — кивок на пещеру, приютившую срамницу, — нам нужны охотники. Много охотников, иначе не выжить. Делать новых охотников угодно богам. Видишь, как сияет Мео, покровитель племени доволен, что я сделал нового охотника.

Дым повалил сильнее, вождь, скорчив гримасу недовольства, бросился к костру. Громовой голос, напоминающий рев, а не членораздельную речь, перекатывался через голову охотника. Охотник небрежно очертил круг, с силой вонзил в центр копье, вместо круга сейчас охотник видел расплывшуюся морду вождя. Лучше бродить голодным, чем допустить, чтобы на тебя рычали.

Еще не наступил вечер, как охотник ушел в лес. Один. Как и всегда. Сегодня ночью он должен обязательно послушать, о чем шепчет трава, может, ее зеленые стебли ответят на мучительный вопрос: «Должен же где-то отыскаться человек, который его понимает».

Силы природы безразличны к человеку, к его горю, к его радости. Охотник шагал быстро, расшвыривая тупым концом копья попадающихся то и дело куари. Зверьки шарахались в стороны, в глазах-бусинах застывало недоумение: смерть обошла стороной, впервые зазубренное острие не вспарывало мягкий теплый бок зазевавшегося куари.

Когда за охотником погнались волки, он даже обрадовался: можно стремительно бежать, дыша так часто и глубоко, что кажется, вот-вот грудь разорвется, сердце выпрыгнет наружу, покатится впереди, по песку, по камням, по прелым листьям, покатится, как неуклюжий куари, спасающийся от разящего копья.

Он бежал и слышал стаю позади: тявканье, визг, рыки… Он умел бежать петляя, сбивая преследователей с толку, умел затаиться на минуту или мгновенно взобраться на дерево; спрыгнув с дерева, он бежал в другую сторону, время от времени издавая торжествующий вопль. Он не боялся волков, знал, что им не настичь его в темном густом лесу, который он изучил лучше, чем буро-серые загонщики.