Кукла в бидоне - Страница 17
Приезжаем за полчаса. Народу — бурление и кипение. То там, то здесь вихри возникают, безбилетным страдальцам кажется, что вон там сейчас какой-то шизофреник отдает свой билет по номиналу. Кидаются как в омут, работают локтями, кусаются и пробиваются наконец к продавщице у лотка с мороженым.
И девчонка моя оживлена, за меня держится, в толчее такой, того и гляди, закрутит, унесет. И то ли на лице у меня было горделивое и презрительное выражение, какое бывает у владельца билета при взгляде на безбилетника, то ли оттого, что не пробирался прямо к входу, а шел медленно, но со всех сторон слышались страстные мольбы: «Нет ли лишнего билетика?» Просят — и сами не верят в свое счастье. Не верят и просят. А я гордо бросаю: «Лишнего нет, сменяю один на Северную на два на Южную». И что ты думаешь, сначала один предлагает, потом второй, третий, четвертый. Но я все эти предложения гневно отметаю. За кого они принимают меня? У одного последний ряд. У другого второй — рисунок игры не увидишь. У третьего места почти что у самой Восточной трибуны. У четвертого билеты в разных местах. И так я всё выбираю и выбираю, и уже выбирать нечего. Людей вокруг почти нет. Глянул на часы и обомлел — через три минуты начало. И в руках один потный, измятый билет. Один. Глянул я на свою девчонку и смотреть не могу, отвожу глаза и у самого мысль: «Ну что ей тут делать? Ехала бы домой. Что она в футболе понимает, какая ей разница?» И не стыжусь, главное, сам себя.
Она посмотрела вдруг на меня и говорит дрожащим голосом: «Боря, знаешь что, иди один, а я домой поеду». Говорит и не верит, что я соглашусь. А я кричу: «Поезжай!» И уже бегу галопом к входу. Даже не оглянулся…
— Неужели пошел? — усмехнулся Шубин.
— Пошел, Сергей; в том-то и дело, что пошел и с чистой совестью смотрел матч.
— Да-а, теперь я понимаю, откуда идут некоторые твои привычки. Скотина ты все-таки изрядная.
— А ты что сделал бы на моем месте, Сережа?
— Я? — Шубин недоуменно посмотрел на Голубева. — То же самое.
На поле, для разминки поеживаясь, выходили игроки.
Глава 11
Алексей поднялся по крутому Сандуновскому переулку на улицу Жданова, не спеша прошел до Кузнецкого моста, вернулся, постоял с минуту у Архитектурного института и перешел улицу.
Дом был старый, подъезд давно не ремонтировался, и на стенах было можно прочесть признания в любви не одного поколения: «Зина + Коля = любовь, Саша + Маша = любовь…» Кипучая, эмоциональная жизнь юных жителей подъезда не мешала, очевидно, их более мужественным занятиям: из потолка торчали черные веточки обгорелых спичек. И Алексей, не посвященный в тайны этого изысканного вида спорта, подивился, как ухитряются ребята прилепить их туда. Чиркнут, наверное, и тут же подбрасывают…
Он был почти спокоен, лишь грудная клетка, казалось, была накачана изнутри и мысли текли медленнее, труднее, чем обычно, и нужно было подгонять их усилием воли, чтобы они не свернули с нужного пути, не сбились в кучу, словно овцы…
Алексей шел, чтобы убить человека. Но ни разу со вчерашнего дня, когда он понял, что Игорь не сегодня-завтра пойдет на Петровку и что его нужно убрать, он не думал об убийстве как убийстве. Он не думал о том, что Игорь по его воле перестанет жить, дышать, думать, превратится в труп, в ничто. Он думал о том, что ему сейчас предстояло сделать не в целом, а лишь в деталях, и среди деталей — ох как важно их продумать! — не было места таким общим понятиям, как жизнь и смерть, преступление и возможное наказание. Он знал, что должен убить и сделать это так, чтобы никто никогда не протянул бы ниточку из этого дома к нему, Алексею Ворскунову. Должен убить, потому что иначе пострадает он, Алексей Ворскунов, и было необыкновенно важно, чтобы этого не случилось.
Все было обдумано, взвешено много раз. Он, казалось, состоял из двух людей. Один придумывал, предлагал второму варианты, а тот, второй, подозрительный и настороженный, находил в них изъяны, браковал и отбрасывал. И первый, не обижаясь, снова принимался за работу и даже был благодарен второму, потому что именно от него зависело, будут ли они вместе в виде Алексея Ворскунова жить так, как хочется, или будут стоять в зале суда, выслушивая приговор… И теперь эти два существа думали врозь. Первый отвечал за поступки, второй следил, чтобы ничего не было забыто, пропущено.
Он был таким столько, сколько помнил себя, и даже необузданному, стихийному, как прыжки теленка, ребячьему озорству он никогда не отдавался целиком: всегда в мозгу его оставался как бы дозорный — спокойный и внимательный, умевший вовремя одернуть его, почуять приближение опасности.
Его почти никогда не наказывали. Наказывали других. И он вырос с твердым убеждением, что так именно и должно быть, так справедливо, потому что Алешка Ворскунов лучше, умнее, важнее, чем все остальные. И подсознательно, чтобы это убеждение ничто не могло поколебать, он учился презирать всех, всегда находя, за что именно нужно презирать. Тех, кто учился хорошо, — за выпендривание. Тех, кто учился плохо, — за глупость. Рыжих — за то, что они рыжие.
Сейчас он презирал Игоря Аникина. И презрение это, привычное и сильное чувство, помогало не допускать других чувств, которые могли бы ему помешать…
В доме была коридорная система, и, стоя перед дверью Игоря — перед ним был погнутый, без замка, синий облезлый ящик для газет, выцарапанное гвоздем и полустертое «дурак», — вдыхая сложные запахи старого дома — пыль, кухни, кошки, — Алексей внимательно следил, не покажется ли кто-нибудь в коридоре: от этого зависели дальнейшие его действия. Скрипнула открываемая Игорем дверь, еще один последний взгляд-никого нет.
Сегодня Игорь выглядел еще хуже, и Алексей брезгливо посмотрел на его жалкую, тонкошеюю фигуру, бегающие, загнанные глаза. Нет, пожалуй, не то. Дело не в том, что выглядел он хуже, а в том, что прятал все время глаза, странно и виновато суетился, не тянулся по-ребячьи навстречу, как вчера. «Пойдет, — с уверенностью подумал Алексей, и мысль его не испугала. Он знал, что Игорь пойдет. — Готов, слизняк. Не выдержал. Черт попутал связаться с ним, артистом. Гм, хорош артист…» Он знал уже, что нужно делать, все было готово.
— Я, Игорек, тоже все время думал… — неуверенно и задумчиво сказал он. — Может быть, ты и прав… Черт его знает…
— Как-прав? — не позволяя себе еще надеяться, спросил Игорь.
— Насчет явиться самим. Ну их к черту, эти деньги! Я тебя понимаю… Трясешься все время, радости от них никакой…
«Сейчас обрадуется. Должен, если твердо надумал идти. Проверим», — подумал Алексей.
— Это ты серьезно? — Голос Игоря вздрогнул.
— А что я, шутить пришел? — хмуро сказал Алексей.
Игорь перестал прятать глаза и с надеждой посмотрел на товарища.
— Правда, Леш, а? Ты меня не разыгрываешь?
— Пошел ты к черту со своими розыгрышами!.. Давай лучше выпьем и все обсудим как следует.
— Давай, давай, Лешенька, сейчас в магазин сбегаю.
— Сиди. Я все принес. «Столичная» вот в сумке — две бутылки, томатный сок, сделаем «кровавую Мэри». Знаешь?
— Знаю.
— Ну, ты хозяин, действуй, открывай водку, сок, смешивай. Хватит мне тебе нянькой быть.
«Так, еще раз проверим, — подумал Алексей. — На бутылках моих отпечатков пальцев, если не дай бог дойдет до этого, не будет. Теперь самое главное… Попросим соль».
— А соль где, хозяин?
— Сейчас, Леш.
Игорь услужливо метнулся к старому, рассохшемуся буфету. Алексей ухватил правой рукой в кармане щепотку порошка и быстро бросил в стакан Игоря. И уже когда бросил и когда скрипнула дверца буфета, он с ужасом понял, что порошок останется на поверхности, будет заметен. Он схватил вилку и принялся размешивать содержимое стакана.
— Тут, Игорек, в этой «кровавой Мэри», важно размешать как следует. Чтоб, значит, молекулы все перемешались. — Оправившись от испуга, он говорил быстро, стараясь выиграть время и вновь обрести необходимое хладнокровие. — Отличная вещь — и выпивка и закуска в одном стакане. Да и пить приятнее, мягчее.