Кухарка из Кастамара - Страница 7
После трагедии Диего закрылся в себе и стал пренебрегать обществом даже самых близких друзей, таких как Франсиско Марланго и Альфредо Каррьон. Он отказал в приеме и своему доброму капеллану Антонио Альдекоа, и по сей день не ходит к мессе, несмотря на настоятельные уговоры священника и собственного брата. Он рассчитал больше половины слуг, закрыл на замок значительную часть дворца, включая спальню супруги; запер усадьбы в Андалусии и дома в Мадриде, Вальядолиде и остальных местах. Он ушел с королевской службы, и беспокоить его было позволено лишь брату и матери, и то не потому, что он искал их присутствия – вовсе нет, – а потому, что все равно эти двое считались с его желаниями лишь до определенной степени. С того трагического дня, когда умерла его супруга, он только и делал, что задавался вопросом, почему бог так невероятно жестоко поступил с ним. И чтобы его разбитая жизнь окончательно не развалилась на куски и имела хоть какой-то смысл, он продолжал отмечать день рождения Альбы.
Герцогиня завела традицию приглашать в Кастамар весь испанский королевский двор, поскольку была любительницей раутов – обожаемых ею светских приемов, – в особенности пышных празднеств. Достаточно было новой идее, новой моде, новому изысканному способу попрощаться прийти ей в голову – Альба тут же приступала к их воплощению. Все для нее было игрой, и не было при мадридском дворе дамы или господина, не пожелавшего завести с ней знакомства, поскольку ее светлость была олицетворением изящества, красноречия и красоты. Любое повседневное дело она превращала в событие. Ей обязательно нужно было, проснувшись утром, принимать завтрак в зале, полной цветов, ежедневно скакать верхом и читать, переодеваться по два или три раза за день и несколько раз менять головной убор в зависимости от обстоятельств. Помимо этого, Альба играла на пианино, разговаривала по утрам по-французски и, естественно, пела. Стоило ей отвлечься, как она начинала вполголоса что-то напевать. Иногда посреди ночи супруга приходила к нему в спальню и будила его, страстно нашептывая любовную балладу. При этом такой образ Альбы был крошечной частью той искренней и глубокой женщины, какой он ее знал, способной в то же время наслаждаться вещами легкомысленными и поверхностными. Альба страстно любила жизнь и его. Она была преданной супругой, не имеющей равных в твердости духа, способной на любой подвиг ради близких. Поэтому стоило им обоим одновременно разозлиться, как разражалась гроза, после которой Диего, влекомый необходимостью быть с ней, и Альба, желающая поскорее забыть о бессмысленном споре, снова были готовы пожертвовать всем друг ради друга. Он улыбнулся, вспомнив, как она хмурила брови, если что-то шло вразрез с ее желаниями.
Ему было очень сложно проститься с той жизнью… При этом, спустя всего несколько лет траура, мать и друзья пытались заставить его забыть эту боль, и его отказ служил причиной гневных споров с матерью. Она воспринимала это упорство как эгоизм и безответственность. Возможно, так и было. Для общества в целом долг перед родом был превыше его скорби, его доводов и даже превыше памяти об Альбе. Сейчас мать, казалось, немного успокоилась. Возможно, она восприняла как лучик надежды его присутствие на нескольких приемах в Алькасаре, скромных вечерах в доме друзей или в театре. А может быть, сочла признаком происходящих в нем изменений тот факт, что иногда он изъявлял желание выйти в свет или показаться в определенных общественных кругах. Со временем он научился заглушать свое безутешное горе, заполняя повседневными мелочами весь день до позднего вечера, пока неизбежно не оставался наедине с самим собой. Время действительно смягчило боль его утраты.
Наконец он вспомнил про запечатанное сургучом письмо матери за обшлагом жюстокора, сбавил темп и остановил коня. Потом достал сложенный лист бумаги, сломал печать и внимательно прочел:
Дорогой сын!
Когда ты получишь это письмо, я буду уже на пути в Кастамар. Пишу тебе, чтобы сообщить, что я позволила себе пригласить на праздник дона Энрике де Аркону, о котором я тебе раньше говорила. Мне бы очень хотелось, чтобы вы стали добрыми друзьями, так как уверена, что тебе это пойдет на пользу: он очень жизнерадостный и благодушный человек, как это может подтвердить моя вальядолидская подруга донья Эмилия де Аркас, которую ты прекрасно знаешь.
Хорошим доказательством этому служит содействие, которое, как я узнала недавно, он ей оказал. Когда ее экипаж застрял в грязи в самый разгар грозы, он любезно вызволил ее из беды и проводил до самого дома. Конечно, моя подруга в свою очередь пригласила его перекусить и переждать грозу. Когда она – немногим моложе меня, но гораздо более консервативная – узнала, что дон Энрике направляется в Вальядолид, чтобы забрать меня и сопроводить до Кастамара, то не преминула сообщить ему о нашей дружбе. Как ты, наверное, можешь себе представить, она сразу же написала мне и рассказала об этом геройском поступке, чтобы заодно и придать себе значимости в моих глазах. Как видишь, у Энрике хороший вкус и обходительные манеры. На этом я умолкаю. Надеюсь свидеться на днях. Поцелуй за меня Габриэля, которого я жажду увидеть не меньше.
Обожающая тебя матушка,
донья Мерседес Кастамарская,
герцогиня де Риосеко-и-Медина.
Закончив читать, Диего улыбнулся. Матушка умела заставить его забыть о горе. Он поднял голову и пустил коня рысцой в сторону фамильного склепа Кастамаров. Проскакав по одному из мостов через ручей Кабесерас, протекающий по всему имению, он оказался у вековой каштановой рощи, в которой притаился мавзолей. С противоположной стороны рощи возвышалась капелла, возглавляемая священником Антонио Альдекоа, известным своей благосклонностью к старикам и обездоленным. Он даже основал небольшой приход, где учил читать детей прислуги, хотя большинство родителей не видели в этом особого смысла, поскольку это отвлекало воспитанников от обучения ремеслу, которым они могли бы зарабатывать на жизнь.
Диего придержал коня, чтобы заглушить стук копыт, поскольку не имел желания общаться с человеком, так хорошо его знавшим, и спешился у пятиметровой решетки перед входом в мавзолей c четырьмя массивными колоннами. Он открыл решетку, прошел по небольшому, вымощенному черными плитами коридорчику до мраморной двери и остановился, опершись на нее руками. Заходить не стал. Диего почти всегда оставался снаружи. За этой мраморно-гранитной преградой было слишком много горьких воспоминаний. Не только об Альбе, но и об отце. Герцог прильнул к желобкам одной из колонн и завел внутренний диалог с женой, рассказывая ей, что через пять дней начнут отмечать ее день рождения и целый день и две ночи Кастамар будет ослепительно сверкать, как ей всегда нравилось. В таком состоянии он провел некоторое время, поглаживая камень склепа, будто таким образом мог прикоснуться к ней. Диего успел рассказать ей обо всех предстоящих гостях, о последних событиях в жизни слуг, сообщил все новости королевского двора… Потом простился и ушел с тяжелой душой, стоящим в ушах заунывным стоном своих страданий и львами, пожирающими его мысли. Оказавшись за оградой, герцог закрыл за собой дверь.
– На днях я задавал себе вопрос, когда же ваша светлость почтит нас своим присутствием.
Обернувшись, герцог увидел лицо капеллана. Этот пожилой священник служил его семье еще со времен отца, Абеля де Кастамара. Диего понял, что капеллан ждал, пока он закончит беседовать с покойной супругой, чтобы начать разговор.
– Предполагаю, что вы, как обычно, вошли с северной стороны рощи, чтобы избежать встречи со мной, – продолжил он, подходя ближе.
– Верно, но вы прекрасно знаете, что это не из-за вас, – ответил Диего, глядя ему в глаза.
Священник сделал еще шаг вперед. На лице у него было то особое выражение, что заставляло Диего чувствовать себя неловко и слегка беспомощно. Присутствие святого отца напомнило герцогу, что он был одинок в своем безразличии к Господу. Диего видел в капеллане отражение божьего терпения, его понимания и бесконечной любви, и именно это раздражало его. Его светлость не нуждался ни в боге, ни в его понимании, ни в его прощении или любви… Создатель вырвал его сердце, чтобы потом сжалиться над его болью и похвалить за усилия, которые потребовались, чтобы пережить смерть супруги. Герцог прекрасно понимал, что священник не виноват в возникающих у него чувствах, но ничего не мог с этим поделать. Каждое воскресенье, что он не посещал мессу, не ходил на исповедь, не причащался, было днем, когда он согрешал против Всевышнего, и хуже всего было то, что для него это не имело никакого значения.