Кудеяров дуб - Страница 1
Борис Ширяев
КУДЕЯРОВ ДУБ
Эта книга Бориса Ширяева не скоро будет издана в России. Очень многие посчитают его предателем Родины. Двойным предателем. Покинув Советский Союз вместе с отступавшими немецко-фашистскими войсками, Ширяев после окончания войны жил в Италии, где перешел в католическую веру.
Ну как же не двойной предатель! Это серьезные основания для того, чтобы не марать руки от соприкосновения с продуктами деятельности подобного человека. Особенно со стороны записных патриотов.
А, между тем, именно патриотический журнал «Наш современник» впервые ввел имя Ширяева в литературно-художественный оборот, опубликовав его «Неугасимую лампаду» в начале 90-х годов прошлого века. Произведение с восторгом было встречено критикой. Его даже поставили рядом с «Архипелагом ГУЛАГ» А. Солженицына. Более того, некоторые критики посчитали, что Солженицын зло обвинял сталинскую систему и не более того, а Ширяев пытался понять душу самых кровожадных представителей гулаговской системы, по-христиански жалел их. В «Неугасимой лампаде» автор вспоминает о том, как несколько лет провел в Соловецком лагере особого назначения. Этот лагерь положил начало архипелагу ГУЛАГ.
Вслед за журналом «Наш современник» Ширяева стали публиковать наши церковники, ибо автор немало писал о русских праведниках, о вере. Он был набожным человеком.
Последняя книга Бориса Ширяева «Дипи в Италии» вышла в начале 2000-х.
Издатели не знали подробностей биографии Бориса Ширяева. Именно этим можно объяснить публикацию некоторых его произведений. Со временем многое прояснилось. И этого писателя стали сторониться.
Почти все книги Ширяева автобиографичны. Единственная попытка написать произведение с вымышленным сюжетом и некоторыми персонажами — повесть «Кудеяров дуб». Но и здесь победил бытописатель. Но именно этим она и заинтересует современного российского читателя. Ибо период войны с немецко-фашистскими захватчиками у нас слишком идеологизирован. А именно об этом времени и пишет Ширяев с журналистской точностью не только к бытовым деталям, но и к духовной атмосфере той поры.
Хорошо всем нам известная по книгам, фильмам и учебникам истории война открывается с иного ракурса после прочтения «Кудеярова дуба».
О прошлой жизни главного героя повести, преподавателя русского языка и литературы Брянцева, в тексте говорится туманными намеками. Но поскольку герой списан с самого автора, мы вправе напомнить вехи жизни Бориса Ширяева. Родился в Москве, учился в Московском университете, со студенческой скамьи отправился на фронт добровольцем из патриотических побуждений. Был награжден, повышен в звании. Как это напоминает биографии ветеранов Великой Отечественной!
Первая мировая закончилась социалистическим переворотом в 1917-м. Возвратившись в Москву, он попал в другую страну, где на бывшего офицера власти смотрели с подозрением — потенциальный контрреволюционер. Может быть, он и врос в новую жизнь, если бы не эти сомнения в его благонадежности. Как-никак, из дворянского сословия. Ничего, что семья давно обеднела, не владела людьми и землями, жила плодами рук своих и головы. Классовый враг и точка!
Не найдя себя в новой жизни, Ширяев отправляется на юг страны, где формируется добровольческая белая армия. Только за попытку перебраться на территорию, где нет большевиков, отставного офицера задерживают и приговаривают к расстрелу. Ему удается бежать, он возвращается в Москву, но скрывается недолго. Снова арест, Бутырка, суд и наказание: десять лет в Соловецком лагере особого назначения.
За примерное поведение Ширяева амнистировали через семь лагерных лет, но жить в Москве не разрешили, отправили на вольное поселение в Казахстан, Туркменистан, потом в Воронежскую область. Уже перед новой войной мы находим Бориса Ширяева в Карачаево-Черкесии и Ставрополе в качестве преподавателя педагогического института. Как он остался на свободе в 1937?!
И начинается еще одна война. И докатывается она до Ставрополя. Немцы оккупируют город в августе 1942.
С этого момента и начинается действие повести «Кудеяров дуб». Но если дальнейшее поведение главного героя повести преподавателя русского языка и литературы Брянцева в какой-то мере предсказуемо, то о других персонажах этого сказать однозначно нельзя. А их много списал с натуры Борис Ширяев в своем сочинении. Это и студенты его курса — комсомольцы; это рабочие пригородного совхоза, куда Брянцев устроился сторожем, спасаясь от голода; это городская интеллигенция, сотрудники городской газеты и рабочие типографии, пригласившие его возглавить новый независимый печатный орган. О том, как вели себя все эти люди в оккупированном городе, нам историки не рассказывали и никогда не расскажут. А это очень интересная история.
ПРОЛОГ
Керосин в Масловке кончился в первые же дни войны, да и до того велся не у многих. Кто дружил с трактористом, тот выпрашивал у него пузырек на коптилку или менял у рабочих МТС на яйца и масло, а большая часть изб без него обходилась. Время летнее — день долгий. Вернувшись с работ, повечерять наскоро в полутьме, а постлаться и лечь можно и в потемках. К осени стало хуже: наползут сумерки, завалит небо тучами — в избах полная тьма, а сон еще не идет, да и у баб дела много. Плохо. Скучно. Иной вечер не в моготу становится.
Вот и теперь, хоть и дождик кропит, Арина Васильевна сидит на завалинке под крытым еще покойным мужем крылечком. Тогда, в давно ушедшие годы, знаменито он его оборудовал, кружевною резьбою обшил поверху, расцветил охрой и суриком. Теперь от этих узоров и следа нет, а резное кружево лишь кое-где клоками догнивает. Да и сама крыша сгнила — вся протекает.
Вдовство горькое.
Большая мутная капля собралась под трухлявой тесиной, затяжелела и упала на щеку Арины. Вдова не смахнула ее. Капля покатилась по щеке, оставляя за собой блесткий следок, затекла в морщину у губы, в ней и осталась. Вот с этого крылечка, с этой вот треснувшей, обломавшейся уже ступеньки последний разок на него глянула Арина. Обернулся тогда он, тряхнул картузом, и поворотил за угол. Только всего и было при расставании.
Ступенька-то треснула и обломилась. Так и бабья жизнь тоже треснула тогда, тоже обломилась.
Осенний дождь зачастил, слился в одну серую, мутную пелену с наползшими сумерками. И соседской крыши видно не стало. Только слышно, как капли по лужам стегают.
Что уж там гадать-вспоминать! В избу пора. Скоро и ночь. Вдовья, одинокая, долгая ночь.
По блесткому следку дождевой капли другая покатилась — он или так это? Только померещилось? Тот, что на Шиловской горе, кривой?
Кривому ему и быть теперь надо. Головинские мужики ему тогда начисто глаз выбили, всем это известно и урядник Баулин говорил. Ногу тогда тоже перешибли. Ване, соколику.
Он ли? Откуда? Ведь столько годов вести о себе не давал.
Нет, не он. Все обличье другое. А вот как бровью повел, — будто он, Ваня мой ненаглядный, будто с того света сошел. Воротился.
Он! Он это, — стучит бабье сердце во вдовьей посохшей груди, — он! Помолоду оно трепыхается, жаворонком поет, а не серой кукушкой стонет.
Он! Ваня это!
Так трепыхнулось сердце, что Арина Васильевна даже за грудь схватилась. А нету ее, груди. Уплыли обе лебедки белые. Зачахли одни, без ласки милого. Иссохли.
Нет, не он это был на Шиловском спуске. Так, померещилось что-то.
Еще одна капля скатилась по блесткому проторенному следу. За ней еще.
Не он…
— Много лет вам здравствовать, Арина Васильевна!
Перед обветшалым крылечком, не вступая на него, стоял вынырнувший из пелены дождя такой же серый, как и она, человек. Снял шапку и поклонился чуть не в пояс.
— Мать Пречистая! Царица Небесная! Заступница! — прошептали Аринины губы.
— Не признаете? Оно, конечно, давно мы с вами не видались, Арина Васильевна. Да и темно к тому же, — говорит, словно с усмешкой вынырнувший из дождя человек. — Может, в избу зайти дозволите? Там, на свету, легче признаете и в старом знакомстве удостоверитесь.