Куда ворон костей не приносил - Страница 16

Местами он был красив, каик затерянные лесные поляны, но чаще представлял, какой-то бурелом, в котором безнадежно путались и рассказчик и слушатели. Я передаю его с значительными сокращениями и так сказать, с выпрямлением пути.

— Когда мы пришли ив лес на реке Урюме, где теперь строится Амурская железная дорога, там плотной стеной стояли крепконогие сосны и пихты. Солнце никогда не заглядывало в спокойную черную воду, и в глубине тайги было так тихо, что от этой тишины в ушах звенело. От скуки я перевернул все вверх дном, ходил по коридорам, а за мной носили вино и закуску.

Когда пили шампанское, то свистели на всю реку. Помощник капитана переделал пароходную сирену, так, что она всю глотку ревела какую-то каторжную песню. Но так и не доехали,лопнул причал и пароход нанесло на мель.

— Назад!— сказал Крымзов.— Вы о чем рассказываете?

— Я хочу сказать, что в лесу было так же скучно, как на пароходе на Лене, где я был единственным пассажиром и ехали три недели.

— Удивительно просто! ну, дальше, да только не сбивайтесь, а то вы никогда не кончите.

В тайге, о которой я рассказываю, рядом были Бог и дьявол, но чаще казалось, что все эти узорчатые своды на железных колоннах, бездонные трясины, землю, скованную морозом на глубине трёх аршин, создал один дьявол, и что он где-то ходит по зелёным и красным моховым коврам, но бурой хвое и смотрит на свою работу. Я сидел в третьем ряду, певец был прекрасный, но

Демон— Демон никуда не годился. Он был слишком слащав.

Немецкий черт, Мефистофель, пахнет книгой. За ужином

Антонов говорил, что Мефистофель родился и вырос в книжном шкафу, как бумажный скорпион!

— Невозможно!— воскликнул молодой чиновник.

— Невозможно,— вторил я.

— Тут пересадка! — сказал Крымзов.— Талалаев, о чем вы рассказываете? поверните назад.

— О, Господи! Вы понемногу привыкайте, а то я никогда не кончу. Я хотел сказать, что мне в театре не понравился Демон, влюблённый в Тамару, а Мефистофель родился в чернильнице.

Сибирский черт натурален, мрачен и тяжел, беспощаден; умен дико и глуп дико и все в нем дико. Я часто думал об этом, там в тайге. Вся мебель стала на него похожа, диваны, комоды, кресла в два обхвата, зеркало и то расплылось и в нем все лица выходили, как у хозяина.

— Стоп!—перебил Крымзов.

— Эх, не перебивайте так часто. Я вспомнил, что у меня был приятель золотопромышленник, грузный, сырой, точно его мальчишки из глины вылепили. Заболел, много лет просидел дома, и вся обстановка стала на него похожа: куда не посмотришь:— Иван Семеныч! на полу, на стенах, в гостиной, в кладовых—везде Иван Семеныч! Так и в тайге, в каждом углу таежный чорт и никуда от него не уйдешь! Везде его усмешка и в, ней злоба, ненависть, тоска! Яд, собранный как мед по капле, и напились его горы.

— Разговорился,— тихо и с облегчением сказал капитан.Теперь пойдет...

Не перебивайте! Я должен двигаться или совсем стану. И вот в этот дикий нетронутый лес влезли переселенцы, человек двести или триста. Явились они с голыми руками; на семью один иззубренный топор, да и тот без топорища. Лохмотья, битая посуда, мусор! Какая-то оголтелая полупьяная ночлежка, впущенная в тайгу. Смотреть жалко. Вкатится такая волна, разобьётся под пятисаженными лиственницами и кедрами, рассыплется на глухих полянах и пропадет, точно её и не было.

Ни в одном море не похоронено столько жизней, как в сибирских лесах! Но с переселенцами, о которых я говорю, вышло совсем плохо.

Начали они рубить деревья, потому что там если не срубить сосны или кедра, так и сесть негде. Тюкают топорами около корней, целый день рубят и только немного поцарапают дерево.— Стоит оно, как обомшелая скала, много сотен лет борется за каждую пядь земли, за каждый луч; борется с бурями, морозами, пожарами, вырастило в себе за тысячу лете сатанинскую гордость и жестокость.

С утра слышу, стучат топоры, летят мелкие щепки, а на верху ветки колышутся от ветра, как зелёный пруд, и люди оттуда кажутся не больше муравьев.

Переселенцы очень скоро увидели, чего в этой борьбе победа останется за лесом, и все вместе навалились на одну лиственницу.

Рубили они ее неделю и наконец добрались до сердцевины, но дерево на верху ветвями держалось за своих соседей, висело на воздухе и не хотело падать! Люди дошли до отчаяния. Бабы ревели, мужики с утра до вечера пьянствовали и то и дело ездили в Сретенск за водкой. Пьяные песни, ругань, жалобы, стоны, треск подрубленного дерева,— все это гнало меня из тайги.

Как-то ночью поднялась буря, подрубленная лист венница обрушилась, ломая и коверкая деревья и кустарники, и придавила трех человек.

Двое умерли, а третий с переломанной ногой, лежал в шалаше и с утра до вечера ругал лес, чиновников, которые загнали его в тайгу, самого себя и все на свете.

Люди спали на мокрой земле, отупели от нужды, голода и водки. Среди них начался тиф и еще какая-то болезнь, от которой все тело сводили судороги. Одна за другой выростали могилы.

Вот тут-то и явился этот проклятый Лин-Чанг!— Он таскал по глухим становищам спирт, рисовую водку и опиум. Сам ЛинЧанг, был пропитан своим товаром, как губка. Он пил вино, тянул ханшин, курил опиум и был похож на труп, который видит чудесные видения и хочет всех людей довести до того состояния, в котором находился сам!

Я видел много пьяниц.— Когда открыли знаменитую золотую россыпь Миллионный ключ, то бутылка водки стоила там восемьдесят рублей, но так как денег ни у кого не было и платили золотым песком, то выходило еще дороже. И я знал одного человека, который в течение месяца выпил водки на четырнадцать тысяч рублей. Но все это было не то! Лин-Чанг давно забыл, что такое трезвые час, и, что самое скверное, был апостолом пьянства! настоящим пророком тех людей, которые в опиуме, спирте и других ядах ищут того, что не дает им жизнь.

Нет, Крымзов, не останавливайте меня! теперь я уже не собьюсь,— попал на рельсы и буду катиться до конца, или по крайней мере до того места, где запутаюсь и потеряю охоту рассказывать дальше.

Он, т. е. Лин-Чанг, приходя на глухие прииски, останавливал все работы и люди окружали его, как медовый сот. Я думаю, если черт может вселяться в человека, то в этом грязном, высохшем китайце их сидела дюжина! Среди переселенцев он сначала не имел успеха, потому что эти люди и без него были хорошо отравлены и спиртом и водкой, но Лин-Чанг отлично знал свое дело! Он предложил им ханшин, рассказав о необыкновенно выгодных свойствах этого зелья. Человек сегодня напившийся ханшина, завтра может быть пьян весь день, если натощак выпьет кружку холодной воды.— Он может быть пьян и послезавтра при ничтожной новой порции рисовой водки.

Лин-Чанг, как истинный проповедник, говорил с большим жаром и с такой силой убеждения, что я сам боялся его слушать: после его проповеди жизнь без вина и опиума казалась слишком пресной.

Они все, мужчины и женщины, начали пить ханшин, который вдвое ядовитее водки. Несколько человек из любопытства попробовали опиум.— Лес превратился в сумасшедший дом. Не обращая внимания на больных, число которых все росло, пьяницы орали во все горло, гонялись за видениями, убегали от воображаемых змей и крылатых чудовищ, которые им чудились на деревьях и в траве, дрались друг с другом и спали там, где валило их снотворное действие западных и восточных напитков.

Я сделал петлю и с целью попугать его, накинул верёвку ему на шею, но он был тогда так пьян, что не мог стоять, и удерживался за дерево!...

— Вы кого хотели повесить?

— Ну, конечно, Лин-Чанга! Я желал освободит тайгу от заразы, т. е. я не хотел его вешать совсем, но очень обрадовался, когда он сам повесился! Я не знаю как это случилось, да и не было времени узнавать, так в ту ночь загорелся лес. Тайга прекрасно защищена от огня, но если пламя победило, пожар движется как буря! Отравленные пьяные люди метались на поляне, с одной стороны которой взвивались огненные вихри, и не подозревая о размерах опасности, кропили деревья святой водой и расставляли иконы.