Кучум - Страница 22

…Царь повелел… Мы просили кланяться… Отблагодарил боярина… Строить крепости… Соль дорожает… Ливония…

Наконец Строганов-старший, который и речь держал больше для Семена, придвинул к себе ларец и вынул из него длинный свиток с темно-красной печатью величиной с ладонь, развернул его на столе, ткнул пальцем, зачитал вслух нужное место, из чего выходило, что царь дарует им земли и по Иртышу, и по Туре, и по Оби, чтоб они строили там городки, собирали ясак с татар и вогульцев и везли прямехонько к нему в казну.

«Вот пусть сам и строит, и ясак собирает, – зло подумал Семен, – чужими руками жар загребать всяк горазд. А как те городки построить да потом в руках удержать, то он не сказывает. Дарует! Да как туда сунешься, когда за каждым деревом по татарину с саблей?»

– Что скажешь, Семен? – вывел его из задумчивости голос старшего брата.

– А то и скажу, что хан Кучумка нас и здесь теснит, а потащимся на Иртыш, на Туру – можно панихиду хоть завтра заказывать. У него там войско сидит, а у нас что?

– Да… Просто так к Кучумке тому не сунешься. Он всех князьков к рукам прибрал, все под ним ходят, – закивал головой Григорий Аникитич, – мы вон с Яковом опробовали в захудалом местечке, что Тахчеи зовут по-ихнему, варницы поставить, так мужики наши едва ноги унесли.

– Так то Тахчеи, – постучал пальцем по столу Семен, – а попробуй дальше пойти. Чего и говорю.

– Все мы, Семушка, и без того понимаем, – помягчал вдруг Яков Аникитич, – не о том речь, чтоб на рожон лезть, голову под саблю Кучумову подставлять. Мы тебя и позвали, чтоб решить, где народ набрать воинский.

– Рать, что ли, собираетесь снаряжать?

– Думаем, у ногайцев сотен несколько испросить, чтоб повоевали Кучума, потеснили малость. Недорого и станет.

– Сколько? – напрямую спросил Семен, до которого наконец дошло, зачем братья пригласили его на разговор.

– Кто знает, сколько ихний хан запросит. Посылать гонцов будем. Так даешь свое согласие, али как?

– Он согласится… Дело наше общее, – попытался подбодрить младшего брата Григорий Аникитич.

– Не-е-е… С ногаями связываться не стану. Они и деньги возьмут, и сами сбегут.

– Чего ж предложишь тогда? – мигом посуровел и насупил брови Яков Аникитич, а вслед за ним подобрался и средний Строганов, как бы с осуждением поглядывая на несговорчивого младшего. – У царя войско просить? Не даст. Думали о том. Там войне с немцами, шведами, ляхами и конца-краю не видать. Черемисы на Волге голову подняли, русских мужиков с деревень выгоняют, избы жгут. Опять же с Кучумом снюхались. Болтают, будто бы он к ним своих ратных людей послал, чтоб на Москву поднять. От царя помощи ждать не приходится. А вот не сегодня-завтра вогульцы попрут, а если еще и татары с ними сговорятся, то… – и он широко перекрестился, – несдобровать нам одним с мужиками нашенскими.

– С ногаями дела иметь не буду, – упрямо отвечал Семен, – свет на них клином не сошелся. Копье, саблю не только они в руках держать умеют. Есть и получше.

– Это ты о ком? – враз спросили старшие братья.

– О ком, о ком, да о казаках! На Волге, на Дону вон сколько их обитается. Они и ногаев воюют, и с татарами поговорить смогут. Те их уважают…

– Да ты думаешь, что говоришь? – теперь Григорий не на шутку разгорячился. – То ж первые воры и разбойники. Супостаты! Ногайцы, те хоть деньги возьмут, а в городок не полезут. У них хан есть, его послушают. С ханом же мы завсегда договоримся. А с казака что взять? Он и деньги возьмет, и последние портки с тебя сымет…

– С тебя сымешь, – огрызнулся Семен.

– А дядя Семен верно говорит, – неожиданно подал голос Максим, смирно сидевший до этого и внимательно прислушивающийся к разговору, – мне и купцы сказывали, и несколько дозорных у нас службу несут из казаков. Они попало кого не грабят, чтоб без разбору. У них с басурманами свои счеты…

– Тебя кто спросил? – Григория Аникитича будто кулаком в бок вдарили. – Советничек выискался! Молоко на губах не обсохло, а туда же! Пошел вон отсюда! Против отца голос подал! Покудова я живой – не бывать казакам у нас в городках, – брызгая слюной, прокричал вслед Максиму, который, не смея ослушаться, встал с лавки и понуро пошел к двери.

– Чего завелся? – фыркнул Семен. – Думаешь, не знаю, как твой обоз казаки пограбили? Вот ты с тех пор на них зло и держишь.

– А коль знаешь, то прикуси язык, прикуси, – Григорий Аникитич неожиданно побледнел и схватился за грудь, но потом справился с неожиданно накатившей болью и выпрямился.

– Вот и поговорили, – Семен встал, шагнул к двери, – поеду я, однако, а то темнеет рано. Надобно бы засветло добраться.

– Так чего решим? – привстал Яков Аникитич, и Семен, поглядев на него сверху вниз, отметил, как сдал тот за последний год, стал совсем седым, нездоровая желтизна выступила на лице.

«Лучше бы о себе подумал, а он все гребет да хапает… На тот свет с собой добро не потащишь…» Но вслух ответил:

– А ничего не решим. Вы за ногаев – нанимайте. А я согласия не даю. Прощевайте покудова, – и прошел мимо стоявшей в дверях Евфимии Федоровны, опустившей глаза вниз, поклонился ей и заспешил во двор, громыхая каблуками по высоким ступеням.

Возле крыльца стоял хмурый Максим. Остановился возле него, шмякнул ладошкой по плечу, подмигнул:

– Не боись, мы свое слово еще скажем. Поглядим, чья возьмет.

– К тебе на заимку хочу, – тихо проговорил тот, – скучно мне здесь, со стариками.

– Приезжай, – просто ответил тот и вскочил на коня. – Буду ждать, – прокричал, обернувшись на скаку.

Ермак гнал от себя мысли о Евдокии, которая даже не попыталась объяснить причину своего отъезда. Да не просто отъезда, а, скорее, поспешного бегства. Чем он обидел ее? Почему не пожелала жить в казачьей станице, как другие женщины, сошедшиеся с казаками, живут и кажутся вполне довольными своим положением: хлопочут по дому, рожают детей, ждут своих мужей из походов. И нет таких, по крайней мере ему неизвестно, чтоб кто-то из них сбежал, кинув мужа.

Впрочем, случалось, что, пожив с одним мужиком или, чаще, не дождавшись мужа из похода, казачка находила себе другого и вместе со всеми пожитками перебиралась к нему в курень. Случалось, и дрались мужики из-за баб, но без оружия, на кулаках, метеля друг дружку, расквашивая в кровь лица, кроша зубы. Остальные не вмешивались, наблюдали со стороны. Потом, высказав все, что накипело, мирились, распивали кувшин, другой вина и расходились, не держа обиды.

Он догадывался, понимал, что послужило главной причиной бегства Евдокии и вдовицы Алены, – Богдан Барбоша. Несомненно, он смутил Дусю, наговорил ей что-то непристойное, домогался ее и, возможно, получил свое. Нет, об этом ему меньше всего хотелось думать, чтоб не пачкать ее имя грязными подозрениями.

Поначалу он хотел подойти к Барбоше, встретив его где-нибудь на майдане или у реки, схватить за горло и сжимать до тех пор, пока язык не вывалится из его похабного рта, не выскочат из орбит глаза, не обмякнет тело… Он знал, что способен на такое, и… боялся себя. Боялся не найти оправдания в глазах товарищей-казаков, относившихся к нему по-доброму, считавших своим, доверявших ему. И как он сможет убить одного из них? Как?! Волки в стае и то не загрызают собрата. Так может ли он, человек, лишить жизни такого же, как он?

А теперь после постыдного дележа добычи, полученной его отрядом после обмена угнанного табуна, с казаками Барбоши и Ваньки Кольцо… Ему стыдно было глядеть в глаза Ильину, Михайлову, Ясырю. Подай он тогда знак – и казаки воспротивились бы несправедливому дележу. И можно ли это назвать дележом? Скорее, грабеж. Нет, каждый казак по неписаному закону должен приносить на майдан часть добытого, делиться со всеми, чтоб удача не покидала его в дальнейшем. Но то делается по доброй воле, без принуждения. Таков закон.

А сейчас, уступив Барбоше почти половину, он выказал слабость, трусость. И мог ли теперь напасть на того, совершить задуманное ранее? Не мог… Уступив раз, ты обрекаешь себя на дальнейшее унижение.