Кубула и Куба Кубикула - Страница 6

Разве он не вёл себя честно, благородно? Не был мил, отменно вежлив, скромен, тих и приветлив, не старался скрыть запах гари? Кто может в чём его упрекнуть? Никто. Но как раз поэтому его никто и не боится. Медведь с медвежатником любят его, но вы же понимаете — любви они его даже больше самих себя и будь страшилище это хоть бриллиантовое, в один прекрасный день люди либо медведи выживут его из своей среды. Короче говоря, уже тогда пора страшилищ миновала и Барбухе пришло самое время исчезнуть.

— Милые друзья, — промолвил призрак, — спасибо вам за то, что вы оставили меня в живых, но, пожалуйста, не посылайте меня никуда. Не могу я идти к Лизаньке, прежде чем она меня не позовёт. Разве я такой до неё дойду?

Кубула взял беднягу на руки и стал его баюкать: бай-бай-бай. Потом, привязав письмо ему к хвосту, положил его самого в Кубову шапку. Было ровно семь утра. Петухи пели, гусаки и селезни кричали, воробьи чирикали. Всё что свистит, свистело, всё, что хрюкает, хрюкало — всё рвалось в мир, жизнь била ключом. Жители Горшков-Поварёшек были уже на ногах, а наши друзья спали в тюрьме, положив ногу на ногу и подсунув под голову лапку.

ВДРУГ КАК ЗАГРЕМИТ ключ в замке — дверь открылась и вошли трое: полицейский, староста и первый советник знаменитого города Горшки-Поварёшки.

— Ха-ха, — промолвил староста Ранда, — эти негодяи притворяются спящими и воображают, будто мы такие олухи, чтоб поверить. Ну-ка, кум, вытяни медведя палкой!

Советник был такой грубиян, что недолго думая уж замахнулся. Но в эту минуту, в это жуткое мгновенье Кубова шапочка раскрылась, и — вот вам, пожалуйста, не угодно ли! — Барбуха как раз высунул свою осиную головку, протёр глаза, распушил свои дымные шерстинки и приготовился лететь к Лизаньке. Эта славная девочка только что встала, тотчас — сама доброта — вспомнила о своих друзьях и позвала страшилище в Грибы-Грибочки.

Советник с перепугу выпустил палку из рук и завопил:

— Ай-ай-ай-ай!

А страшилищу это на руку. Оно осклабилось, придержало хвостик с Кубуловым письмом и весело ответило:

— Бар, бар, бар!

Потом взобралось на окно и хотело было лететь знакомой дорогой.

Но, милый мой, благодаря ужасному страху, обуявшему старосту, советника и полицейского, у него выросло брюшко, так что ему нелегко было пролезть сквозь решётку.

Для нас тут нет ничего удивительного: мы ведь знаем, что страшилища питаются страхом. Все сказочники, все старые добрые писатели и все отцы отечества твердят об этом, но старосты и советники — тёмные охламоны, им этого не вдолбишь. Отродясь не знают, почём пряники в Пардубицах. Сто лет тому назад люди дали им палку в руки, а господь бог ничем их не умудрил. Уж от природы такие: первым делом палку в ход!

Бац, бац, бац! Староста, советник и полицейский размахнулись и давай колотить по окну! Понятно, что из этого вышло. Барбуха давно уж вылез и жаворонком летел к Лизиной кузнице, а стёкла — вдребезги, и один из брюханов получил от полицейского крепко по пальцу. Говорят, полицейский сделал это нечаянно, от избытка усердия, но, по-моему, правитель Горшков-Поварёшек этому не верил.

ТАК ЛИ, НЕТ ЛИ, только галдели они над Кубой Кубикулой и медвежонком Кубулой как оглашенные. Ни слова нельзя было разобрать.

— Благородные господа, — сказал медвежатник, — о чём вы так спорите? То, что вы видели, — нюрнбергский вурдалак Хурхабарбухурха. И ежели вы, не дай бог, его стукнули, он вам задаст жару!

Медвежатник стал рассказывать всякие ужасы и нагнал на голубчиков такого страху — ой-ой-ой! По ночам, мол, Барбуха ходит к нахалам, которые плохо о нём говорят, обезьяной его называют.

— Ведь мы его всю ночь никуда не пускали, чтоб он не выкинул какой-нибудь шутки с паном старостой, — сказал хитрец, еле удерживаясь от смеха. — Он бы вам, ваша милость напустил дыму в нос. Я хочу объяснить вам его дьявольские замыслы — и пусть дурак буду, если вы нас не освободите. Пусть дурак буду, если вы нас освободите без хороших подарков. Он хочет отгрызть вам ухо, пообкор-нать вашу бородку и усики! Зубы у него, можете мне поверить, будто нарочно для того и устроены. Ей-ей! Все вурдалаки — страшно лакомые, особенно до ушного хрящика, когда тот в зимний холод намёрзнет и сладким сделается.

Кубула хорошо знал своего друга и был достаточный проныра, чтобы понять, куда тот метит. Он весь затрясся, забормотал, будто со страху:

— Ой-ой-ой-ой, дайте мне мази какой-нибудь, Куркабар-букурка ухо мне покусал!

Кубула был медвежонок продувной, всеми мазями мазанный. Но не подумайте, чтоб он так уж совсем соврал: у него и вправду на левом ушке ранка была, да только получил-то он её в драке, тягаясь с барбосами да кисками за колбасу. Теперь это ему пригодилось, и он — ну выть и причитать, будто вамбержицкий псаломщик. Но паны, староста и, само собой, советники сельской общины очень проницательны, и кожаные их штаны недоверием подшиты.

Они осматривают вещи справа, слева, кашляют, сморкаются, не говорят ни да ни нет, пока какой-нибудь болтун не откроет рот, — и тут сразу его одёрнут и произнесут своё: «Я полагаю, так», «Я полагаю, этак»…

Передавать такую речь — канительное занятие, и, так как она не стоит ломаного гроша, пускай язык их спокойно во рту лежит.

МИЛЫЙ КУБА И МИЛЕНЬКИЙ КУБУЛА очутились в более надёжном заключении, чем арестантская возле печи мастера Богдана. Их перевели в подвал. Ох, сидеть в подвале — поганое дело.

— Послушай, Куба Кубикула, — сказал медведь, — это всё из-за тебя! Зачем ты плёл такую околёсицу?

Медвежатник признал свою вину и попросил прощения. Потом, себе в наказанье, согласился обобрать у медведика блох и занимался этим, пока не умиротворил его.

Этак через час бедняги опять вспомнили о Лизаньке и своём посланном.

— Уж приходил бы скорей! — сказал Кубикула и стал так упорно думать о Барбухе и такого страху напридумал, такой пыли в глаза напустил…

Но привидение не появлялось.

— Кубула, Кубула! — воскликнул через некоторые время медвежатник. — От тебя такая пыль в глаза — прото ужас… Сдаётся мне, ты врёшь и Барбухи не боишься.

Тут медведю и в самом деле страшно стало. Он задрожал при мысли, что, может, Барбухи не увидит и не получит от Лизаньки ответа. Но пуще всего он испугался, что на его притворный страх ему в самом деле какое-нибудь страшилище покажется.

Среди этих мучений и тягостей Кубула поступил не совсем как надо. Можно ли было не заметить в его поведении хитрого и коварного умысла? Медведик решил, что лучше всего будет, по способу бедных просителей, до того преувеличить своё тяжёлое положение, что у самого побегут мурашки по коже. Господи, да ведь такое враньё и пусканье пыли в глаза — сами по себе издрядный источник страданий. Чёрт её возьми совсем, эту окаянную фантазию! Человек либо медведь как начнут врать, так, глядишь и увязли во лжи по самую шею. То краснеет, то бледнеет, вертит шапку в руках, ноготок себе грызёт и — ей-ей — готов хоть сквозь землю провалиться, прямо в преисподнюю…

Сколько видели мы плутов и вралей, которым пришлось потом нюни распускать! Не подумайте, что это на всех накатывает — ни-ни-ни! Добрая половина хныкающих учеников ревёт только из-за того, что они допустили какой-нибудь некрасивый, а то и скверный поступок.

Медведь тоже готов был в слёзы удариться. Вот они уж навернулись, вот он уж распустил губы, уж поднимает лапки к глазам. Вот захныкал, как школьник, после уроков в школе оставленный.

В сказках страх способен вызывать из преисподней и даже из более ужасных мест всякие страшилища. А на самом-то деле ну что страх может сделать? Да ровно ничего. К счастью, Барбуха был добрый и Кубулу любил, — он любил его, а это ведь гораздо дороже страха. Медведь заплакал о Барбухе, два три раза всхлипнул и не успел носик утереть, как Барбуха уже перед ним.