Кто пятый? - Страница 4

— Люблю я собачек...

Он сказал это так, будто любовь к собачкам могла оправдать любой его поступок.

— Значит, в ночь с восьмого на девятое вы были дома? — еще раз спросил Комаровский.

— Дома небось... Где же еще?

— И выходит, в тот вечер или ночью ваш нож и сапоги могли быть похищены?

— Не знаю, — пробормотал Шабашников. — Наверно, раз нету...

— В таком случае необходимо задержать вора. С вашего разрешения мы осмотрим место происшествия...

— Да зачем? — замахал руками Шабашников. — Мелочь какая!

— Вы понимаете всю важность происшедшего? Украдено оружие. Оно может быть использовано похитителем...

Шабашников нехотя написал заявление в милицию. Вскоре привезли розыскную собаку. Проводника предупредили, как вести поиски. Через несколько минут овчарка, рыскавшая по двору, настороженно принюхиваясь, принялась разрывать лапами груду щебня, сваленного у сарая. Мы пришли к ней на помощь и извлекли из-под щебня небольшой сверток. В обрывок полотенца, того самого, махрового, голубого, была завернута пачка денег. Десять четвертных.

— Это ваши деньги? — спросил Комаровский.

Шабашников побледнел. Руки его тряслись, и он никак не мог унять эту дрожь.

— Нет, не мои... Никогда их не видел в глаза!

— Откуда же они взялись?

Шабашников молчал.

«Возможно, он действительно ничего не помнит, — подумал я. — Бывает ведь... Алкогольное помешательство. Это может пройти так же быстро, как и пришло. Но улики ясно свидетельствуют против него. Никуда не денешься».

Я был очень удивлен, когда Комаровский ограничился лишь тем, что взял с Шабашникова подписку о невыезде. По дороге в отделение я сказал об этом капитану.

— За Шабашниковым мы посмотрим, — ответил Комаровский. — Но что-то мне не верится во все это... Как хотите, а не верится.

Я промолчал. Подумал: пусть Николай Семенович рассудит, подождем. «Не верится» — это слишком слабый аргумент, противопоставленный явным уликам. Комаровскому не хватало логичности в его действиях. А следователь — это прежде всего холодная и четкая логика, разве не так? Стоит только хоть на миг поддаться чувству симпатии или антипатии — и пиши пропало!..

Николай Семенович слушает меня и делает записи в блокноте. Стакан чаю стынет на столе.

— Значит, улики свидетельствуют ясно?

— По-моему, да.

— Позвони Комаровскому. Попроси привезти все данные об этом Шабашникове.

— Комаровский скоро должен быть.

Дождь все идет. За окном крупные капли описывают траектории, словно падающие звезды. Первый августовский затяжной дождь. Город лежит внизу темной массой, как уснувшее животное. Шевелится, вздыхает. Окна домов плотно прикрыты ставнями.

— Ты как будто спокоен, Паша?

— Да ведь не такое дело, Николай Семенович... Тупое дело. Пьянка. Омерзительно это...

Я и впрямь не чувствую того следовательского азарта, который охватывает каждого милицейского работника, разгадывающего загадку сложного, путаного преступления. Гнев, страсть — при чем здесь они? Это унылое, жухлое лицо с обвислыми щеками, мутные с похмелья глаза... Какой он, в сущности, убийца? Нелепый случай, нелепая жестокость. Надо аккуратно и точно довести дело до конца, передать в прокуратуру. И баста! Он должен получить по заслугам.

— Так-так...

Эн Эс недоволен, это я хорошо чувствую.

— Нет ли у тебя ощущения, что ты уже все постиг, что твоя работа ставит тебя как бы над людьми, а? Это обманчивое ощущение, Паша... Я так и не понял, что ты думаешь о человеке, которого подозреваешь в убийстве или соучастии. Кто он, мог ли он? Ты веришь обстоятельствам, минуя человека.

— Но улики... Я же не адвокат.

— И адвокат. И прокурор. Человек. И ты имеешь дело с человеком...

— У меня такое впечатление, что вы что-то знаете, чего я не знаю, Николай Семенович.

— Я знаю лишь, что в твоем лице передо мной холодная прямолинейность...

Меня больно задевают слова шефа. Я люблю его, он «мой старик». Мне хотелось бы, чтобы обо мне говорили: «У Павла Чернова комоловский стиль работы». Я всегда старался быть похожим на него и перенять у него все, даже привычки. Одно время даже покашливал в кулак, точь-в-точь как Эн Эс. Но есть в человеке нечто такое, чего нельзя перенять простым копированием.

Комаровский является в номер, держа под мышкой маленький школьный портфельчик. Обычно с такими портфельчиками ходят управдомы или колхозные бухгалтеры. Его длинная темно-синяя шинель подчеркивает худобу и нескладность фигуры.

— Сегодня ты кое-что нащупал, Борис Михайлович? — спрашивает майор.

Капитан вытирает костлявой рукой лицо, покрытое каплями дождя. Хмыкает. Он застенчив — особенно с высокими чинами. Это у него, видимо, от «старшинского» прошлого.

— Нащупал?.. Как сказать...

Комаровский тоже в чем-то сомневается. Чутье. Тоненькое растение, выросшее на почве, которая называется опытом. В этом они оба превосходят меня.

— Ну, так что Шабашников? — спрашивает Комолов.

— Понимаете, он у нас в городе на хорошем счету. Человек добрый, отзывчивый. Всю жизнь прожил безвыездно в Колодине. В войну был в армии, снайпером. Попал в плен, бежал. Демобилизовался вчистую после госпиталя. Жена погибла на фронте, медсестрой была. Один живет. Ну, пьет, факт, это у него периодами, запивает. Есть такой минус... С уголовным миром никаких связей.

— С деньгами у него как?

— Туговато. Деньги у него «плывут».

— В каких отношениях он был с Осеевым?

— Они вроде дружили... Шабашников бывал у Осеева в гостях, по-соседски.

— Было ему известно, что Осеев хранит дома, наличными, крупную сумму?

— Думаю, да. Говорят, Осеев советовался с ним насчет покупки мебели.

— Понятно, — сказал Комолов и открыл свою алую кожаную папку. — А что нам известно об Осееве?.. Два месяца назад в Колодин на строительство химкомбината приезжает инженер Осеев, сорока восьми лет от роду. Вот телеграмма — никакими компрометирующими материалами о нем мы не располагаем. Напротив, характеристика самая положительная... Толковый специалист и так далее. Приехав в Колодин, Осеев покупает дом на улице Ветчинкина. Он обеспеченный человек, имеет сбережения. Возможно, немалые сбережения.

У Осеева жена и дочь. Они живут в Иркутске. В июле дочь гостит у отца. В августе Осеев ожидает приезда семьи. Он решает окончательно обосноваться в Колодине. Пятого августа он берет с книжки пятьсот рублей, чтобы купить кое-что из мебели. Утром девятого августа его находят мертвым на пороге дома...

На втором этаже гостиницы, под нами, начинает играть оркестр. В ресторане веселье. Пол в номере слегка вздрагивает. Комолов морщится и откидывает голову на спинку дивана.

— Открой окно, Паша. Душно что-то...

В номере так холодно, что я дрожу в своем грубошерстном пиджаке. Я распахиваю окно.

— Итак, какие улики свидетельствуют против Шабашникова? Доложи, Паша, ты у нас, кажется, пришел к определенным выводам...

— Ну, во-первых, нож и сапоги, — бодро начинаю я. — Нож, которым совершено убийство, принадлежит Шабашникову. Следы, оставленные на полу в доме Осеева, — это следы его сапог. Так?

Комолов утвердительно кивает.

— Далее. Шабашников знал, что у Осеева в доме хранятся деньги. Именно деньги, как мы знаем, интересовали преступника.

— А в состоянии он по своим физическим данным нанести такой удар?

Тут я могу показать эрудицию в той области, где майор, житель большого города, не очень силен.

— Он ведь забойщиком считается, Николай Семенович.

— Забойщиком?

— Ну да. Так у нас говорят, — капитан это знает. Колодинцы приглашают его на забой скотины. Это ведь тонкая работа. Нужны глаз и крепкая рука, чтобы попасть точно в сердце.

— Это верно, — соглашается Комаровский.

— И еще. Известно, что Осеев вел довольно замкнутый образ жизни. Ночью он мог открыть дверь только хорошо знакомому. Именно таким хорошо знакомым человеком для него был Шабашников. Ну и, конечно, деньги, принадлежавшие Осееву и найденные во дворе Шабашникова, — улика неоспоримая. Я думаю, мы должны принять в качестве основной версии: Шабашников либо убийца, либо по меньшей мере соучастник преступления.