Кто послал Блаватскую? - Страница 47
Анти-пантеистические аргументы были высказаны и в европейской философии[553], несогласной променять тепло Евангелия на “ледниковую воду безличностного монизма”[554], и в русской. Теософы их, конечно, не услышали и, как всегда, на них не отреагировали.
Ладно, не слышат теософы антипантеистических аргументов. Но зачем же они называют себя гностиками? Ведь Демиург гностиков реален и страшен. А Демиург (Бог-Творец) Блаватской не более чем призрак, приснившийся человеку. Не надо придавать никакого значения ни Демиургу, ни своему “я”, ни вообще видимому миру…
Значит, теософия все же противоречит гностикам, столь поспешно возведенным в ранг “посвященных”?
Ладно, пусть теософия будет ближе к брахманизму, чем к гностицизму… Впрочем… Но тогда ведь и к миру теософ должен относиться так же, как относится к нему брахманист или буддист. А в этих традициях вполне однозначно говорится, что должен делать тот, кто распознал в мире тотальный обман, иллюзию. Он должен как можно скорее свой ум устремить прочь от обманных сетей, - к Единому Невидимому. И в такой философской системе любоваться материальным миром, видимой природой, “покровом Майи” уже нельзя: тот, кто любуется миражом, еще сильнее и безнадежнее пленяется им и творит себе дурную карму…
Так о каком “благодатном присутствии Творца в творении” (с. 134) может идти речь в теософии, если по их же учению Абсолют в мире «не может быть проявлен» в принципе[555], а сам мир всего лишь пустышка? “Не будем забывать, что за этой иллюзией проявления, которую мы видим и чувствуем, стоит на самом деле лишь то, что мы никак не слышим, не видим, не чувствуем, не осязаем. Это всего лишь большая иллюзия и ничего более”[556].
Тот, кто принимает “учение о нереальности нашей вселенной”[557], уже не имеет права любоваться ни ею, ни ее “звездным небом, сияющим солнцем, морями и горами”. И если его сердце все же сохраняет такую способность – то оно делает это вопреки велению той философии, которую создал разум этого эстета…
Только христианство может сохранить за человеком возможность дружелюбно смотреть на мир, не впадая при этом в противоречие с философскими основаниями своего мировоззрения. Материальная Вселенная с точки зрения христианства не равнодушна к человеку – в отличие от материи материалистов. Она создана Богом именно ради человека. Она не враждебна к человеку – в отличие от материи гностиков. Она не иллюзорна – в отличие от материи пантеистов и теософов.
На мир можно смотреть даже с благоговением, и в его гармонии слышать укор самому себе – ибо христианство говорит, что именно человеком грех и смерть вошли в мир. Мир, космос менее грешен, чем человек, и страдает из-за наших немощей, а не по своей вине…
Не так у теософов, пантеистов и гностиков: в этих системах зло (распад, обособление, индвидуация, раздробление, материализация) появляются мире в задолго до падения человека, вследствие ошибки самого Божества… Но христианин берет на себя ответственность за зло в мире (“одним человеком грех вошел в мир” - Рим. 5,12), а потому он не приписывает своему Богу ошибку, повлекшую миротворение. Мир - не ошибка заснувшего Бога, а Его дар.
И если уж Бог “так возлюбил мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную” (Ин. 3,16) – то и у человека есть право на любовь к миру.
Но не на любовь к тем духам, которые диктуют теософам, что Бог-Творец есть всего лишь “обман чувств человека”, фантом, а о Богосозданном космосе говорят – “наш грязный мир”.
16. Спорим о вкусах.
О вкусах вроде бы не спорят. И я об этом сказал в своей книге. И Мяло в ответ сказала о том же – что, мол, “личные вкусы Кураева - это его дело” (с. 165). Замечательно. Казалось бы, тема закрыта.
Но нет - Мяло бросается в очень непрофессиональные сравнительные исследования религиозной символики разных традиций, чтобы доказать мне, что я не вправе использовать волошинские эпитеты для объяснения своих впечатлений от рёриховских картин.
Я со своим согласием привел отзыв Максимилиана Волошина: “Растительное царство загадочно чуждо творчеству Рёриха. Деревья на его картинах встречаются лишь в форме грубо отесанных бревен, из которых сложены срубы городищ и построены остроконечные частоколы, похожие на оскаленные зубы, или в форме тяжеловесных, богато и грубо раскрашенных кораблей, напоминающих хищных земноводных. На земле Рёриха так много камней и так мало почвы, что дереву негде там вырасти. Он, действительно, художник каменного века, потому, что из четырех стихий он познал лишь землю, а в земле лишь костистую основу ее — камень. Пред его картинами невольно вспоминаются все кельтские предания о злых камнях, живущих колдовской жизнью... И во всем остальном растущем, поющем, сияющем и глаголящем мире Рёрих видит лишь то, что есть в нем слепого, немого, глухого и каменного. Небо для него становится непрозрачным камнем, докрасна иногда во время закатов раскаленным, и под тускло-багровым сводом он мечет тяжкие каменные облака... И не только воздух, деревья, человека и текущее море видит Рёрих каменными — даже огонь становится у него едкими зубцами желтого камня... И люди, животные видимы для него лишь с точки зрения камня. Поэтому у его людей нет лица. Так бывает, когда проходишь по музею оружия среди кованых доспехов, хранящих подобие человека... У Рёриха нет людей — есть лишь ризы, доспехи, звериные шкуры, рубахи, порты, высеченные из камня, и все они ходят и действуют сами по себе. Нет ни лица, ни взгляда... Ужас зияющей пустоты есть в этом отсутствии лика” (Максимилиан Волошин)[561].
И тут начинается что-то странное.
Стоит Волошину сказать, что на полотнах Рёриха слишком много камней и слишком мало человеческих лиц - и Мяло бросается возмущаться “странным пренебрежением Кураева к камням” (с. 170) и доказывать, что камень может быть добрым символом…
Стоит мне упомянуть о пронизанности полотен Рёриха холодом, о не-теплоте их цветовой гаммы (кстати: «Н.К.Р. больше любит холод. Он говорит, что его оккультная работа должна всегда делаться в чистом воздухе и холоде»)[562] - и Мяло снова рвется в бой, доказывая, что холод – символ благодати (с. 166), а, лед именно в православной традиции якобы относится “к числу начал, на которых утвердился мир” (там же)…
А когда я сказал, что меня настораживает рёриховское видение, в котором, “как молния, низвергается на землю Гигантская Огненная чешуйчатая Рыба, головою вниз”, Мяло опять торопится ставить диагноз: “Огонь вообще как-то малопонятен и чужд Кураеву в его Божественной, светлой ипостаси и существует только как адский пламень. А потому едва ли не любое огненное или молнийное видение диакон готов трактовать как однозначное свидетельство приверженности видящего к Люциферу — нарочито "забывая" при этом иные евангельские тексты и образы. Так, говоря о видении падающей с небес Огненной Рыбы, посетившем Е. И. Рёрих в 1911 г. (т.е. еще до прямого ее соприкосновения с "отравляющим); Востоком), он комментирует: "Тут же Е. И. Рёрих совершенно справедливо поясняет, что Рыба — это символ Христа. Но дело в том, что сам Христос говорит: "Я видел сатану, спадшего с неба, как молния" (Лк., 10:18). В видении же Рёрих с небес как молния ниспадает Христос..." (т. 1, стр. 221). Наталкиваясь на такое, я спрашиваю себя: неужели Кураев полагает, что, кроме него, никто не читал Евангелие? Свободно раскрыв Евангелие, можем прочесть: "Ибо, как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого" (Мф., 24:27). Или: "Как молния, сверкнувшая от одного края неба, блеснет до другого края неба, так будет Сын Человеческий в день Свой" (Лк., 17:24)” (с. 69).