Кто остался под холмом - Страница 17
Вот как: Кира Михайловна. Уже не Кирочка.
– Спасибо, Лидия Борисовна. Я надеюсь, вы узнаете, кто это сделал.
Она обернулась, проходя мимо клумб, но в Федином окне никого не было.
«А ведь ей совершенно на него наплевать», – думала Кира. Гнева не было, лишь трезвая оценка ситуации. Она слишком давно работала в школе, чтобы питать иллюзии об инстинктивной привязанности родителей к своим детям. Ей встречались матери, чья любовь иссякла, когда они решили, что вместо сухих земель годами орошали каменистую пустыню. Попадались вовсе не приспособленные к материнству – грациозные самки из рода кошачьих, у которых по какому-то недоразумению образовался карман с кенгуренком; что с ним делать, они не знали, и облегченно сплавляли его ближайшему сумчатому. Все лучше, чем отгрызть малышу голову. Были и такие, как Буслаева: просвещенные, искренне считавшие себя прекрасными матерями. Они произносили самые убедительные речи на школьных собраниях. Показывали всем трогательные снимки своих детей (сделанные профессиональным фотографом). Почти всегда долго сохраняли красоту и молодость.
– Поставьте мне занятия с Федей каждый день.
Шишигина даже привстала. Брови медленно поползли на лоб – казалось, если она не остановит их движение, рано или поздно они окажутся на затылке.
– Помилуйте, Кира Михайловна! Что я слышу!
– Каждый день, – повторила Кира. – Мальчик… нуждается в этом.
– В чем?
– Он проявляет способности, – соврала Кира не моргнув глазом. – Мы проходим математику, биологию… Конечно, мне самой приходится кое-что освежить в памяти. В целом все идет довольно неплохо, но ему нужны повторения упражнений, закрепление материала. Родители, как вы понимаете, заняты общественной деятельностью. Я не сомневаюсь, они будут рады, если кто-то возьмет на себя эту обязанность.
Все. Теперь тихо-тихо выдохнуть.
– Я подумаю, – сказала Шишигина. Кире почудились в ее голосе нотки растерянности.
– Подумаете?
– Я поговорю с Буслаевой.
– Спасибо, – искренне сказала Кира. – Большое вам спасибо, Вера Павловна.
Дорожка, выложенная брусчаткой. Чириканье звонка. Слабый запах лилий.
Федя больше не ждал ее в комнате. Он вылетал навстречу, точно пес, заждавшийся хозяина. Сходство усиливалось тем, что некоторое количество его слюней неизбежно оставалось на ее костюме.
– Гулять! Гулять!
– Уроки! Уроки! – передразнивала Кира.
Карта, разложенная на полу; пыльные солнечные лучи; запах яблок, которые он притаскивал с кухни себе и Кире. Они лежали на сквозняке и рассматривали страны. Пэчворк Европы Федя не любил и предпочитал водить пальцем по Африке.
– Не ковыряй в носу. Разве в Танзании живут твои козявки?
Заливистый хохот. Ужасно, что со временем она начала находить удовольствие в подобных шутках.
– Та-ам живут…
Кира придвигала пластиковые фигурки зверей, приобретенные в детском отделе. Львы расходились по саваннам. Бурого медведя на тележке везли в Сибирь, поскольку, во-первых, путь был неблизкий, а во-вторых, он был участником войны с Наполеоном и потерял в бою заднюю лапу.
– Кстати, кто такой Наполеон?
– Царь! Э-э-э… нет! Император!
– Какой страны?
– Франции!
– Покажи на карте.
Десять секунд напряженного поиска.
– Во-от.
– Англию?
– Во-от!
– Италию!
– Тут!
– Австрию!
– На-ашел!
– Федька, ты молодец! Теперь можем погулять.
На заднем дворе они поймали ящерицу и за надменный вид окрестили ее Наполеоном. Целых пять минут император грелся в жарких песках Египта, а потом удрал под камень.
По кабинету Шишигиной летала муха, разомлевшая от зноя. Казалось, все ее мечтания, стремления и парение души свелись к альтернативе: нырнуть ли в банку с вареньем или в блюдечко с медом. Директор всегда пила чай со сладостями.
– Присядьте, Кира Михайловна.
Кира села и выжидательно сложила руки на коленях. Два скелета, изъятые Шишигиной из кабинета биологии, вытянулись во фрунт за спиной директора, точно лакеи на задке кареты. Кажется, из всего педагогического состава одну только Киру смешили эти горемычные кости. У прочих они зарождали безрадостные мысли о пугающей ненадежности всего сущего, в частности, оклада с надбавкой за продленку.
Все-таки уникальный человек была Вера Павловна.
Белопенные манжеты из сундука испанского гранда; массивная янтарная брошь, напоминающая пожелтевшее копыто; аромат лежалой пудры и подгнивших роз.
Ее окружал неуловимый флер старинного склепа. В свои пятьдесят восемь она выглядела совершеннейшей старухой; Кира подозревала, что в этом морщинистом коконе Шишигина обретается последние тридцать лет, рассматривая сквозь запавшие глазницы, как сквозь окошки батискафа, шевеление простейших организмов, влекомых течением мимо нее.
Если и были скелеты в ее шкафу, они не выпадали, а выходили дисциплинированно в условленное время, чтобы составить ей партию в преферанс.
В городе Шишигина выглядела как дипломат среди туземцев, белый человек, взирающий на них с жалостью и плохо скрытым чувством собственного превосходства.
Это не прибавляло ей популярности. Однако она поставила себя так, что ее уважали. Каким-то загадочным образом Вере Павловне удалось вытащить из коллективного бессознательного прочно забытую веру в учительский авторитет. Быть может, ей было отпущено на целую жизнь одно-единственное колдовство, и Шишигина истратила его, отбросив городок на семьдесят лет назад во всем, что касалось ее работы.
При этом учителем она была плохим. Ее дидактический тон наводил на детей тоску. Она следовала учебному плану с фанатичностью служителя культа, не смеющего исказить ни единого слова в послании своего божества. В конце концов, она, кажется, находила идею обучения без рукоприкладства глубоко порочной.
– У Буслаевых нет возможности принимать вас каждый день.
Кира не сразу поняла.
– Что? Но, Вера Павловна…
– Они считают не только лишними, но и вредными ежедневные занятия с Федей. Он устает и перевозбуждается. Матери сложно успокоить его перед сном.
– Я никогда не замечала, чтобы…
– Они имеют право не желать визитов постороннего человека в свой дом, – отрезала Шишигина. – Федор – их сын. Не ваш.
Кира поняла, что любые возражения бесполезны, более того – что каждое из них ляжет в кладку каменной стены, отделяющей ее от мальчика, и молчание – ее единственное прибежище, если она не желает навредить себе и ему.
Впервые ей пришло в голову, что Лидия Буслаева, быть может, видит в ней не только учительницу, прикрепленную к ее сыну для индивидуальных занятий. Кто такая Кира Гурьянова, если разобраться? Старая дева, бездетная несчастливица. Она задалась вопросом, не Буслаевой ли принадлежала фраза о том, что Федор – их сын, не ее. Тогда запрет объясним. Какой матери понравится видеть, что день за днем ее оттесняют от собственного ребенка. «Гнездовой паразитизм» – всплыл в памяти полузабытый термин из курса биологии; да, гнездовой паразитизм наоборот: не подбросить яйцо, а самой занять чужое и растопырить крылья над оголодавшим птенцом.
– Быть может, вы устали от ваших… обязанностей? – Шишигина своим вопросом подтвердила ее опасения.
Кира на мгновение опустила веки, а когда открыла глаза, взгляд был безмятежен.
– Три дня в неделю – оптимальный график. Я действительно чувствую себя разбитой, но это, наверное, от жары.
Шишигина смотрела тяжело и подозрительно, но Кира не дрогнула.
– Лучшее место для купания – Долгое озеро, – сказала наконец Вера Павловна. – Прочие озера тоже неплохие, хотя кое-где заболочены. Только реки избегайте, там опасно.
Из-за озера все и случилось.
Очертаниями Долгое напоминало инфузорию или невообразимо гигантский след сапога. В каблуке – неглубоком квадрате почти правильной формы – барахтались под присмотром малыши; в середине толкались любители нырять за монетками в желтовато-бурую глубину; самые рисковые добирались до мыска. Заплывали туда редко: прибрежная полоса плотно заросла камышом. Сухой шелест аккомпанировал, как трещотка маракаса, тонкой флейте зяблика.