Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже - Страница 3

тебе на момент твоей смерти. Он умер так нелепо, так рано. Почему? Он не убегал от себя (ты писал, что

романтический герой всегда бежит от самого себя, а значит — по кругу), не осмыслял свой обожаемый

театр как трагический медиум. Хотя что я о нем знала?

Ленькины письма я тогда пропустила. Я столько

лет после твоей смерти жила как сомнамбула — и так

много всего мимо меня проскользнуло. В одном письме

Ленька пишет своему приятелю Мише Эпштейну, это

1986 год: “Мишка, ты видел этого человека?! Ну так что

тут говорить? Говорить ли о том, какое счастье с ним

работать, общаться с ним и вообще?.. Если он далеко

не бездарный актер, гениальный организатор (это поло-

вина режиссерского успеха), великий педагог, непре-

взойденный рассказчик, собеседник и собутыльник,

большой знаток современного искусства, философии, музыки — ну что там перечислять все его достоинства?

После встречи с ним мы встречались с Трофименко-

вым где-нибудь около полугода и не могли говорить

ни о чем, кроме как о нем”.

Кажется, именно Ленька, твой фанатичный сту-

диец, затащил меня на премьеру пьесы Воннегута

“С днем рождения, Ванда Джун!” в твоем театре-студии

21

“На подоконнике”. (Вот привычно написала “Ленька”

и вспомнила, что Попов всегда страстно защищал

букву “ё”. Так что — все-таки — Лёнька.) А может

быть, меня позвала Ануш, подруга первого года моей

институтской жизни. По-армянски яркая Ануш носи-

ла смелые малиновые штаны из плащевки, которые

я одалживала у нее в решающие моменты, и играла

в “Ванде Джун” главную женскую роль. Ты потом

не раз говорил мне, что режиссер должен быть влюблен

в свою актрису, и, думаю, был немного влюблен

в Ануш. Шла я на этот спектакль неохотно, ничего

хорошего не ожидая. Я испытывала инстинктивное

отторжение от всякой любительщины — от параллель-

ного кино до подпольного театра. Меня миновал

эйфорический этап группового единения, который, наверное, нужно пройти в молодости. Я ведь рассказы-

вала тебе, что в детстве ревела от ужаса на демонстра-

циях, всегда боялась толпы и так и не полюбила

большие компании. “Всякая стадность — прибежище

неодаренности”, — цитировала я Пастернака. И до сих

пор отовсюду сбегаю. То есть у меня даже получается

веселиться, особенно если я выпью много шампанско-

го, но быстро наступает момент, когда мне надо тихо

исчезнуть. Когда мы были вместе, ты всегда уходил

со мной. А когда ты был без меня, ты оставался?

Твой спектакль “Ванда Джун” играли летом

восемьдесят пятого года. Значит, мне было девятнад-

цать лет — как и Трофименкову, и Попову, и Ануш.

А тебе — целых двадцать семь. Ну вот, а ты казался мне

таким взрослым, несмотря на твой мальчишеский облик.

Мне выдали отпечатанную на ксероксе программку, из которой я узнала, что ты нарисовал ее сам. И что

сам будешь играть одну из ролей — повешенного

22

майора-нациста, явившегося с того света. А костюмы

сделаны Катериной Добротворской — кажется, именно

так я впервые узнала, что у тебя есть жена.

Жену мне показали — по-моему, она тоже появи-

лась в спектакле в маленькой роли. Но на сцене я ее не

запомнила. Меня поразило, какая она высокая — выше

меня — и гораздо выше тебя. Смуглая, худая, с хрипло-

ватым голосом, слегка восточным лицом и глазами без

блеска.

Из того, что происходило на сцене, мне не понра-

вилось ничего. Заумный текст, деревянная Ануш, еще

какие-то люди, аляповато раскрашенные. Мне было

неловко смотреть на сцену. Лёнька Попов в одном из

писем писал, что процесс увлекал вас больше, чем

результат. Мне теперь так стыдно, что я никогда не гово-

рила с тобой об этой студии, об этом спектакле, отмах-

нулась от них, как от дилетантской ерунды. Ты, с твоим

самолюбием, зная мое отношение, тоже об этом не

вспоминал. Я вычеркнула целый — такой огромный —

театральный кусок из твоей жизни. Считала его недо-

стойным тебя? Ревновала к прошлому, где меня не

было? Была равнодушна ко всему, что меня непосред-

ственно не касалось? Или — как всегда — боялась

любого подполья, чувствуя опасность, понимая, что мне

там не место, что там ты ускользаешь от меня — и туда

в конце концов и уйдешь? Я так хотела бы сейчас сесть

с тобой на кухне над кружкой крутого черного чая (на

твоей любимой кружке была эмблема Бэтмена) и всё-всё

у тебя выспросить. Как вы нашли эту студию? Почему

решили делать Воннегута? Почему выбрали такую нуд-

ную пьесу? И как это подвальное помещение отнимали, и как ты бегал сражаться за него по обкомам и пытался

очаровать теток с халами на голове (я узнала об этом

23

только из твоих коротких писем Лёньке Попову

в армию). И правда ли, что ты был влюблен в Ануш?

А отдал бы ты эту роль мне, если б я пришла вместе

с ней в вашу студию “На подоконнике”? И как вы на

этом подоконнике проводили дни и ночи? Все, конечно, смотрели на тебя восторженными глазами, открыв рот?

А ты раздувался от гордости и был счастлив? Ничего

никогда я так и не спросила, по-свински редактируя

твою жизнь, которая в мою схему не укладывалась.

Да, всё в этой подвальной студии (довольно боль-

шой и даже неожиданно светлой) показалось мне

тоскливым и бессмысленным. Всё, кроме тебя. Ты

появился в черной рубашке, залитый кровью, с выбе-

ленным и раскрашенным лицом, как на Хэллоуин, в женских сапогах и с игрушечной обезьянкой в руке.

Демонический грим был не страшен, а смешон, но мне

почему-то было не смешно. Сейчас я уверена, что ты

рисовал свой грим с Боуи, но тогда я едва ли знала, кто это такой. Энергия, исходящая от тебя, была такой

сильной, что у меня мурашки по коже пошли. Я вспом-

нила твой острый взгляд тогда, на Фонтанке. Когда ты

выходил на сцену, я тоже остро чувствовала твое физи-

ческое присутствие.

Я всегда верила только в результат, меня не вол-

новал процесс. Я не признавала гениев, пока

не убеждалась, что они создали нечто и впрямь

гениальное. С этого спектакля я вышла с ощущени-

ем, что посмотрела ерунду, созданную выдающимся

человеком.

Прости, что я никогда тебе этого так и не сказала.

5.

30

25

марта 2013

Я много лет о тебе ни с кем не говорила. Ни с кем.

Я могла тебя процитировать или вспомнить одну из

твоих блестящих реплик. Но говорить о тебе — нет, не могла. Было слишком больно. Возникало ощущение, что тем самым я тебя предаю. Или с кем-то делю. Даже

если твои родители произносили что-то вроде “А вот

Сережка бы, наверное, сейчас...” — я молчала в ответ.

И вдруг — я заговорила. С удивлением обнару-

жила, что не только не чувствую боли, произнося твое

имя или странное словосочетание “мой первый муж”, но даже получаю от этого удовольствие. Что это?

Почему? Потому ли, что я стала тебе (и о тебе) писать, понемногу выпуская своих демонов? Или потому, что

я влюбилась?

Сегодня я видела Таню Москвину — впервые за

много лет. Вы вместе учились в институте, ты восхи-

щался мощью ее критического дара и способностью

ничего и никого не бояться. Танька всегда резала

правду-матку, была иррациональна, пристрастна

и явно страдала от того, что ее тонкая душа помещена

в несообразно большое тело (ты наверняка так же

страдал от своих “карманных” размеров). Однажды, когда мой сын Иван был еще совсем маленьким,

Москвина пришла ко мне в гости. Иван внимательно

посмотрел на ее яркое асимметричное лицо. Она, как

и я, перенесла в юности неврит лицевого нерва. Когда

меня в восемнадцать лет привезли с наполовину пара-