Ксения Петербургская - Страница 21

При этом все больнее и тяжелее приходилось мужу ее, не понимавшему великого пути жены. И просил, и уговаривал ее Сергей Васильевич, но она ко всему оставалась равнодушной. Когда у них родился первый сын Василий, Пелагея Ивановна точно не рада была его рождению. Родственники хвалили мальчика и говорили: «Какого хорошенького сынка вам дал Бог!» А она во всеуслышание и при муже отвечала: «Дал-то дал, да вот прошу, чтоб и взял. А то что шататься-то будет!»

Когда родился второй сын, Пелагея Ивановна и к нему отнеслась так же. С этого времени муж перестал щадить ее. Вскоре оба мальчика умерли, конечно, — по молитвам блаженной. Сергей Васильевич стал ее нещадно бить, а Пелагея Ивановна начала чахнуть, несмотря на свою здоровую и крепкую натуру. Через два года родилась у блаженной девочка. Пелагея Ивановна принесла ее в подоле своей матери и, положив на диван, сказала: «Ты отдавала, ты и нянчись теперь, я уже больше домой не приду!»

Пелагея Ивановна действительно ушла из дома и стала ходить в Арзамасе от церкви к церкви. Все, что ни давали ей из жалости люди, она раздавала нищим, на копейки ставила свечки в церквах. Муж, бывало, поймает ее и бьет: полено попадется — поленом, палка — палкой. Потом запрет ее в холодный чулан и морит голодом, чтобы перестала юродствовать. А она все твердила: «Оставьте, меня Серафим испортил!»

Однажды обезумевший от гнева Сергей Васильевич притащил блаженную в полицию и попросил городничего высечь жену. В угоду мужу и богатой матери городничий велел привязать ее к скамейке и так жестоко наказать, что согласная на эту казнь мать содрогнулась, рассказывая впоследствии, как «клочьями висело все тело ее, кровь залила всю комнату, а она, моя голубушка, хотя бы охнула. Я же сама так обезумела от ужаса, что и не помню, как подняли мы ее в крови и привели домой. Уже и просили-то мы ее, и уговаривали-то, и ласкали — молчит себе, да и только!»

На следующую ночь городничий, весьма переусердствовавший, увидел во сне котел, наполненный страшным огнем, и услышал неизвестный голос, который изрек, что этот котел приготовлен ему за столь ужасное истязание рабы Божией Пелагеи. Городничий в ужасе проснулся, рассказал о своем сне и запретил на вверенном ему участке не только обижать эту безумную, или, как говорили в городе, «порченую» женщину, но даже и трогать ее ни при каких обстоятельствах.

Серебренников поверил, что жену «испортили», и решил повезти ее для духовного излечения в Троице-Сергиеву лавру. Во время этой поездки с Пелагеей Ивановной произошла вдруг внезапная перемена: она сделалась кроткой, тихой и умной. Муж не помнил себя от радости, даже послушался ее доброго совета — отдать ей все деньги и вещи, отправить ее одну домой, а самому продолжить путь в то место, где ждало его безотлагательное и важное дело. Но каков был его ужас и гнев, когда после своего возвращения он увидел жену в состоянии хуже прежнего: до дома она не довезла ни единой полушки и вещи, раздав все неведомо кому.

Тогда Сергей Васильевич заказал для своей жены, как для дикого зверя, железную цепь с железным кольцом и сам, своими руками приковал Пелагею Ивановну к стене, издевался над ней, как хотел. Иногда несчастная, оборвав цепь, вырывалась из дома и, полураздетая, гремя цепями, бегала по городу, наводя на обывателей ужас. Все боялись приютить ее, накормить или защитить от мужа.

В конце концов блаженная снова попадала к мужу и терпела новые и тяжкие мучения. «И много же я страдала. Сергушка-то во мне все ума искал да мои ребра ломал; ума-то не сыскал, а ребра-то все поломал», — говорила потом Пелагея Ивановна. Только благодать Божия подкрепляла ее, как предузнанную истинную рабу Его, и давала силы переносить все то, что с ней делали. Обычный человек от этих пыток давно бы умер.

Однажды Пелагея Ивановна сорвалась с цепи в лютую стужу, полунагая, приютилась на паперти Напольной церкви в приготовленном для умершего солдата гробе. Здесь, окоченевшая, ждала своей смерти. Увидев церковного сторожа, она бросилась к нему, моля о помощи, и так напугала его своим видом, что тот в ужасе от «привидения» забил в набат и переполошил весь город. После этого случая Серебренников совершенно отрекся от жены, выгнал ее из дома и, притащив к матери, вручил ей Пелагею Ивановну.

В семье отчима ее ненавидели больше, чем в семье мужа. Меньшая дочь отчима Евдокия вымещала на блаженной все обиды и злобу. Ей казалось, что ее и замуж не берут из-за того, что боятся, как бы она не сошла с ума подобно Пелагее Ивановне. Евдокия подговорила одного злодея убить ее в то время, когда она будет бегать за городом и юродствовать по обыкновению. Несчастный согласился и действительно подкараулил Пелагею Ивановну, выстрелил, но промахнулся. Тогда блаженная предрекла ему, что пуля его обратится в него же. Через несколько месяцев предсказание ее в точности сбылось: он застрелился.

Мать Пелагеи Ивановны решила отправить ее по святым местам с богомольцами в надежде на то, что она исцелится. Прежде всего «дурочку» повели в Задонск к мощам святителя Тихона, затем в Воронеж к Митрофану. Прибыв в Воронеж, арзамасские богомольцы пошли с Пелагеей Ивановной к епископу Антонию, известному многим святостью своей жизни и даром прозорливости.

Владыка Антоний ласково принял Пелагею Ивановну с богомолками, всех благословил, а к блаженной обратился с такими словами:

— А ты, раба Божия, останься!

Три часа беседовал он с нею наедине. Бывшие спутницы Пелагеи Ивановны разобиделись на преосвященного, что он общается с «дурочкой», а не с ними. Владыка, прознав их мысли, провожал Пелагею Ивановну со словами:

— Ничего не могу сказать тебе более. Если Серафим начал твой путь, то он же и докончит. — Затем обратился к богомолкам, гордившимся тем, что сделали большой денежный вклад на церковь: — Не земного богатства ищу я, а душевного, — и отпустил всех с миром.

Вернулась «дурочка» домой. Поняла тут Прасковья Ивановна, что и святые не помогают дочке. Узнав, что владыка Антоний помянул имя старца Серафима, измученная мать решилась еще раз съездить в Саровскую пустынь. Прасковья Ивановна стала жаловаться отцу Серафиму:

— Вот, батюшка, дочь моя, с которой мы были у тебя, — замужняя, с ума сошла. То и то делает и ничем не унимается, куда мы только ни возили ее, совсем от рук отбилась, так что и на цепь посадили…

— Как это можно? — воскликнул старец. — Как могли вы это сделать? Пустите, пустите, пусть она на воле ходит, а не то будете вы страшно наказаны Господом за нее! Оставьте, не трогайте ее!

Напуганная мать начала оправдываться:

— У нас девчонки замуж тоже хотят: зазорно им с дурой-то! Ведь ничем ее не уломаешь — не слушает. А без цепи держать, так ведь с нею не сладишь, — больно сильна! С цепью по всему городу бегает — срам, да и только!

Батюшка Серафим невольно рассмеялся, услышав вполне резонные оправдания матери.

— На такой путь Господь не призывает малосильных, матушка, — сказал он. — Избирает на такой подвиг мужественных и сильных телом и духом. А на цепи не держите ее, не то Господь грозно за нее с вас взыщет.

Благодаря заступничеству великого старца домашние не пытались больше держать Пелагею Ивановну на цепи, разрешали и из дома выходить. Получив свободу, она почти постоянно по ночам находилась на паперти храма и молилась под открытым небом с воздетыми вверх руками, со вздохами и слезами. Днем же она юродствовала: бегала по улицам города, безобразно кричала и творила всевозможные безумства — в лохмотьях, голодная и холодная.

Так провела она четыре года до переезда в Дивеевский монастырь. Надо сказать, что мать продолжала хлопотать о том, как бы сбыть ее с рук, даже предлагала за это деньги, приговаривая: «Намаялась я с ней — с дурой». Но Пелагея Ивановна отказывалась идти в другие монастыри, твердила одно: «Я Дивеевская, я Серафимова и больше никуда не пойду».

Слова ее исполнились в 1837 году. Тогда старица Дивеевской обители Ульяна Григорьевна по делу отправилась в Арзамас с двумя послушницами. Пелагея Ивановна вскочила к ним в повозку и попросила: