Кружево - Страница 39

Мало времени погодя, как обосновалась она, стали жители поговаривать: промышляет-де баба знахарством. Подглядел кто-то, как она разные взвары готовит.

Всяк по-своему строил догадки. Не знамо ведь было: на пользу это или во вред?

И как ее звать-величать, она не назвалась. А так в деревне не принято: хоть горшком назовись, лишь на имячко отзовись.

Кабы не ушлые ребятишки, осталась бы она, как некрещеная. Они сразу пронюхали: вот где можно сдобной шанежкой поживиться, сладкой кралечкой угоститься! И целой оравой в избу к ней набегали. По лавкам рассядутся, пока хозяйка готовит стряпню, чего-нибудь ей колготят, как у родной тетки в гостях, а она, нет чтобы их присмирить или на улицу вытурить — рада-радехонька.

— Ох, птенцы! Ох, дитятки ненаглядные! Ох, ладюнушки!

Все ох да ох! От того и прозвали ее ребятишки Бабой Охой. Не в укор, не в обиду, а мирно и ласково, за доброту.

Добрый человек всякому мил. Вслед за ребятишками начали навещать Бабу Оху девки и бабы. Девкам надо красоту на себя наводить. У одной волосы из косы выпадают, у другой румянец на щеках не играет, у третьей веснушки на лице, не то бородавки. Женихи обходят таких. Бабы шли с другими прикуками. У одной младенец криком исходит, у другой мужик простудился, у третьей старики животами измаялись.

Взвары и снадобья Бабы Охи снимали разные хвори и боли, а пуще того, она каким-то словом владела. Что сказывала, то и сбывалось.

Пришла к ней Фимка Окулова и давай реветь.

— Усы на верхней губе растут, как у парня. Стыдобушка ведь.

Баба Оха взяла ее за подбородок рукой.

— Никаких усов у тебя нет и не будет!

— Да есть же! Неужто не видишь?

— А ты сама посмотри. Эвон зеркало на простенке.

Та своим глазам не поверила: лицо стало чистое, даже родимое пятнышко со щеки будто смылось.

И уж совсем диво-дивное случилось с Аверьяном Кондратьичем. Долго маялся он с правой рукой. Обвисла она и перестала служить: чтобы щей похлебать, ложку брал левой рукой, да и по домашности уже не мог управляться. Надоумила его жена побывать у знахарки.

Баба Оха подергала его за висячую руку, пристально Аверьяну в глаза посмотрела.

— Небось, ты, Аверьян, заленился?

— С чего взяла? — осердился тот. — Сроду лень не приставала ко мне.

— Ну, коль не ленивый, так пойди во двор, наколи мне дров и сложи их в поленницу! Эвон возьми топор у порога!

Тут рука у него шевельнулась, почуял он силу в ней, схватил топор и побежал дрова колоть да в поленницу складывать. Наработался, обратно в избу зашел, из кошелька деньги достал.

— Сколь же тебе заплатить, Баба Оха? Не поскуплюсь!

— Не за что, Аверьян! — отклонила та. — На другой раз сам хвори не поддавайся...

И ни гроша не взяла. Не то, что другие знахарки. А их тут, в деревне, хватало. Любая старуха, уж сама-то согнутая в дугу, бралась пользовать мужиков и младенцев. Лишь бы на чужой беде поживиться. Бабка Кукариха лечила нашептываньем. Бабка Савельевна из суровых ниток узелки вязала, сухим веником парила и кышкала, чтобы хворь прогнать: «Кыш, кыш, проклятущая! Беги из избы и дорогу забудь!» Потом дары принимала и сама себя возвеличивала: «Уж вернее моего средства нету нигде!» Так и вошло у деревенских в обычай — не ходить к знахаркам с пустым кошельком.

Баба Оха за свое же добро накликала беду на себя. Поползла по деревне молва про нее: ведь должна брать дары, а пошто не берет? Ладно ли так-то? Не дурное ли чего-то замыслила? Вот-де войдет к людям в доверие, дождется подходящего часу и... невесть что сотворит!

Пуще всех об этом судачили Кукариха и бабка Савельевна.

Та же Кукариха даже уряднику донесла:

— Господин урядник, эт куда же ты смотришь-то? Поселилась в деревне чужая баба, людей смущает, как бы не влетело тебе от начальства?

Урядник был видом грозный, но умом недалек. Усы отрастил до ушей, наел брюхо, будто арбуз проглотил. На боку — сабля в ножнах. За малую провинность сажал мужиков в холодную каталажку.

Затопал на старуху ногами.

— Пошла вон! Без тебя забот полон рот!

Как раз перед приходом старухи получил он от высшего начальства дурное известие: убег опасный злодей, коего надо непременно поймать и сопроводить обратно на каторгу. Злодей этот, ни много ни мало, супроть царя замышлял. Дальше начальство предписывало — учинять строгий допрос всякому, кто явится в деревню без казенного вида на жительство, а короче сказать, держать ухо востро и в оба глаза глядеть.

Выпроводил он Кукариху, а сам спохватился:

— Кажись, старуха не зря наговаривала. Поселилась пришлая баба, никого не спросилась. Не с умыслом ли выбрано место? Не затем ли, чтобы встречать и провожать беглецов?

Как это ему ударило в голову — испугался:

— Влетит от начальства, ежели упущу...

Поахал, поохал, а все ж таки надо было дело поправить, как-никак показать себя верным служакой. Послал стражника.

— Хоть таском, хоть волоком немедля предоставь бабу ко мне на допрос!

Ушел стражник. И вот нет его, нету и нету. Уж вечерело, когда он чуть не на карачках приполз.

— Господин урядник, к ее избе ни пешему, ни конному подойти невозможно. Кругом сугробы, и весь двор вроде кружится...

— Быть не может! — осерчал урядник. — Накажу, коль соврал.

Приказал подать верхового коня и сам туда поскакал.

Баба Оха в тот день была не одна. Еще прошлой ночью постучался к ней в окошко прохожий. Вышел он из лесу украдкой и даже в избе не сразу отошел от порога, покуда не осмотрелся вокруг. Бородой оброс. Заморен. Испростужен. От слабости пошатнулся, как тростиночка на ветру. Одежа на нем вся казенная. По ней-то Баба Оха враз угадала: убеглый мужик!

— Не прогоняй, хозяйка! — попросил он. — Экая стужа на улице. Сколь можешь, напои, накорми, дай хоть часок обогреться и к городу путь укажи. Заблудился я, а на торные дороги нельзя выходить.

Баба Оха показала ему на полати:

— Снимай одежу и полезай туда, а я ужин стану готовить. За себя не боись — не выдам!

Подала ему на ужин из горячей печи пшенную кашу с топленым маслом, морковные паренки и свежий калач.

Накормила, напоила, потом стала спрашивать.

— Откуда убег-то?

Он перед ней начистоту повинился:

— С этапу, от села Тугулыма, где каторжная дорога в Сибирь.

— Бывала там, знаю! Далеконько отсюда.

— Не близко! Уж десять ден иду.

— И что же тебя приневолило?

— Неохота зря пропадать. Мои товарищи, кои на воле, великое дело свершают. Думаю, и я еще пригожусь...

— Чем же оно велико, дело-то ваше?

— Хотим царя с трона сместить, народу счастье устроить.

— А мне показалось вначале, будто ты просто варнак! Варнака-то накормила бы и проводила, но коль ты для народа старатель, то и я чем могу — услужу! Побудь у меня день-два. Надо тебя поправить и на дальнейшую дорогу собрать.

Всю ночь ему блазнило: то собаки по следу бегут, то стражники из ружей стреляют. Баба Оха до утра просидела без сна, поила его разными взварами.

— Ох, мил человек, для великого дела запасись великим терпеньем! Пусть не тронут тебя ни боли, ни хвори, ни злая рука...

Утром, пока он еще спал на полатях, сходила в лавку купца Битюгова, купила шубу овчинную, шапку-ушанку, рукавицы и теплые сапоги.

Арестантскую одежу убеглого бросила в чулан. Собралась обед варить, лепешек нажарить для гостя да поглядела в окошко и увидела стражника.

— Ох, ох, ох! Как бы беды не принес. Ведь некуда спрятать пришельца. Придется, видно, отвадить...

Вышла из избы на крылечко, взмахнула рукой, какое-то слово промолвила, и стражника от двора как ветром откинуло. От прясел, от гумен, от берега озера наползли снежные сугробы к ограде. Стражник завяз в них и не мог одолеть, назад повернул.

Чуть погодя сам урядник на коне прискакал. С ним Баба Оха поступила построже. Еще какое-то слово промолвила. Конь под урядником вздыбился, начал шарахаться в стороны, будто впереди стая волков. Вылетел урядник из седла, об свою саблю лоб расшиб, а когда отряхнулся от снега, то этой саблей принялся в сугробах проход прорубать. Напролом полез. И добрался-таки до ворот. Но открыть не успел. Как закружило его в сугробе да занесло снегом до плеч и понесло вокруг двора — не своим голосом завопил с перепугу.