Кружево - Страница 14

— Неспокойный.

— Зато незлой!

И не сердилась на Кузьку, хотя, случалось, немало он ей досаждал.

Как-то поутру пошла Марфа в пригон корову доить, взглянула на нее и заохала:

— Уж не блазнит ли мне?

Вместо бурены там стояла корова белым-бела.

Побежала обратно в избу

— Дорофей, сам посмотри! То ли корову нам подменили, то ли Степанида Веретея очарование на меня напустила? Коево-то дня мы с ней малость поаркались...

А это Кузька корову белой глиной обмазал.

Озорничал он не ради потехи, хотел знать, как-де получится, коли удумать что-нибудь новое?

В зазимок посадила Марфа гусиху и курицу на гнезда гусят и цыплят выводить. Кузька гусиные яички к курице переложил, а гусихе — куриные. Высидела гусиха цыплят, курица гусят. Так потом они и ходили все лето. Курица без ума по берегу озера бегала, гусят из воды призывала, гусиха цыплят в воду толкала, загнать не могла.

Повзрослел Кузька, а озорство не оставил. Спесивому Митрию Митричу огородное пугало на крышу дома поставил. Погода случилась ветреная. Пугало всю ночь трепыхалось и хлопало. Мужик чуть со стыда не сгорел и долго грозился Кузьку кнутиком выпороть. А тот вскоре у Якова Степаныча колеса на телеге переменил: задние — на передок, передние — позади. Хозяин сразу-то не хватился, со двора в улицу выехал, дальше лошадь не повезла.

Дорофей пробовал пристращать Кузьку, дескать, богатые хозяева не уважают хотя бы и добрых шуток. С них ведь, с богатых-то, и спрос невелик. Изловят, изломают всего, и спробуй-ко с ними судиться!

Подошла пора парня в работники отдавать. Сам Дорофей в молодости в богатых дворах батрачил. Та же доля и Кузьке досталась. Только никто его не хотел нанимать: озорной-де он и телом — тощий, больше хлеба слопает, чем наработает.

Аникей Богомол согласился, но и то с оговоркой. На вид хозяин был шибко смирен — бородка редкая, волосишки на голове бабьим пробором уложены, а если чего-нибудь сцапает, вовек не отдаст, хитростью обойдет, дочиста оберет, да еще ему же надо спасибо сказать.

Положил он за Кузьку по тридцать копеек в месяц, меньше уж некуда. По сроку уговорились робить до Покрова, когда выпадет первый снег.

Две недели не миновало, Кузька домой воротился. А вышло так.

Велено было ему садиться за один стол с хозяином. Тот желал видеть: споро ли батрак с обедом справляется, не съедает ли лишку, не дремлет ли, когда за ложку берется?

Самому Аникею стряпуха подавала жаркое да пироги, а Кузьке утром — редька и каша, в обед — пустая похлебка, на ужин — отварная картошка с хреном и квас.

Иной стерпел бы: житье подневольное, ладно хоть голодом не морят. А Кузьке не поглянулось: пошто так? То ли у хозяина брюхо позолоченное, то ли он, окромя себя, никого людьми не считает?

На ту пору собрался Аникей в город Каменский и наказал Кузьке вороного жеребца досыта овсом накормить.

Утром, перед выездом, вышел проверить. В мешаниннике овса полно, а Воронко на короткой узде и к еде мордой дотянуться не может: косится на овес, головой мотает, копытами бьет.

Аникея аж затрясло.

— Кузька, варнак! Ты сдурел, небось?

Парень ближе к воротам отбежал, на случай, если хозяин кинется в драку, а оттуда сказал:

— Когда ты за столом жаркое жуешь, пироги уплетаешь, так я тоже только со стороны смотрю!

Дорофей поохал, погоревал, что парень вернулся, но Кузька напрямик объявил:

— Не уживусь у богатых!

— Не век же тебе при родителях находиться. Нужда ведь...

— Я в пастухи наймусь. Для общества постараюсь, да и свободы моей никто не стеснит.

Со всего околотка набрали стадо коров и овечек. Кузька сплел из конопли хлопунец, свистульку сделал. На утренней заре выйдет в проулок, посвистит, хлопнет раза три — коровы сами в стадо идут, овечки охотно бегут, так-то им пастух полюбился.

Бабы меж собой шибко Кузьку нахваливали. Он-де хоть и бедовый, зато в деле старательный, пасет стадо на совесть, коровы даже молока прибавили.

Только вдовая Авдотья Шашмура боялась, как бы он из озорства не навел блажь на коров. Не почнут ли они хозяек бодать? Ну, ее Степанида Веретея разуверила:

— Сама-то не досаждай-ко ему! Он озорной, зато не пустяшный. Себя в обиду не даст и за справедливое дело завсегда постоит.

Кузя еще с малых лет к ее сердцу припал. Своих детишек она не имела. Молодого мужа в солдаты забрили, угнали на войну, там он погиб, и зареклась тогда Степанида Кузе всяко способствовать. Видела, парнишко смышленый, а вырастет, так будет кем погордиться. Вот, бывало, позовет его к себе в избу, чаем напоит, горячими шанежками накормит, чего-нибудь из жизни расскажет. Иному огольцу наука — мука, а Кузька все накапливал впрок. Потом, когда вырос и начал стадо пасти, она к нему в поскотину часто наведывалась.

Хоть и почитал Кузька Степаниду Веретею, но и родителям никогда не перечил, при всяком случае за них заступался.

Один раз поп в церкви всенародно Дорофея осрамил. Вот, дескать, на моленья-то ходишь, а свыше медного пятака на блюдо никогда не кладешь. Вдобавок пригрозил: «Покуда рубль не пожертвуешь — не появляйся, велю тебя в шею вытолкать!» Дорофей из-за этого шибко расстроился. Ведь на всю деревню позор!

— А ты, тятя, не горюй! — обнадежил его Кузя. — Я попу такое подстрою, сам он от позора не будет знать куда подеваться!

В ту пору Митьша Кукаркин задумал жениться на Нюрке Падериной. Уговорились они меж собой, а Нюркин родитель жениха не захотел. Думал выдать ее за богатого. Митьшиных сватов даже на порог не пустил.

Кузя и Митьша были с малолетства дружками. Только Митьша на догадки был не горазд и не смелый к тому же. Кузька и подсказал:

— Давай Нюрку убегом возьмем. Ты ее в другую деревню вези на венчание, а я ваши следы замету.

В заполночь увез ее Митьша, а Кузька надел бабье белое платье-распустеху, на голову чугунный горшок и в эком виде принялся перед двором Нюркиного отца скакать, руками махать, по горшку палкой стучать, по-вороньи каркать.

Мужик с испугу до утра в подполе просидел, а когда утром спохватился, что Нюрки нет, то решил, будто лесной бес ее тайно похитил.

В тот же день Кузька явился к попу, попросился поговорить с глазу на глаз.

Поп вышел с ним на крылечко.

— Ну, сказывай, какая неминя пристигла?

Кузька поклонился:

— Надо, батюшко, одно дело негласно спроворить...

Тот словно запах жареного поросенка почуял.

— Велико ли дело?

— Моего дружка повенчать без ведома родителя невесты. Сколь будет стоить, заплатим вдвойне.

— Не годится! — для виду, чтобы не продешевить, уклонился поп. — Без родительского благословления и бог в благословлении откажет.

— А ты попуще его попроси, лишний раз кадилом помахай...

— Кто жених, кто невеста? — захотел выпытать поп.

— Приведу, сам узнаешь...

— Знать надо заранее.

— Тогда не сговоримся с тобой, батюшко! — И подстрекнул: — Придется, видно, в другой церкве молодых обвенчать.

У попа аж борода затряслась.

— Ладно, вечером приводи, так и быть, возьму грех на себя. Только плата не в долг, а наличными.

Когда стемнело, обезлюдело в улице, зажег поп в церкве свечи, рясу надел, венчать приготовился. Ждет-пождет, нету ни Кузьки, ни жениха и невесты.

Этак-то пробыл до полуночи и хотел уж домой идти, когда Кузька все же явился. Но вместо парня и девки привел на поводке козла и телушку.

Поп ошалел:

— Это что же такое? Кто дозволил тебе в божий храм скотину впускать?

— Батюшко, не гневись! Козел — это Митьша, а Нюрка — телушка. Оба они заколдованы. Повенчаешь, тогда они в свой образ вернутся, опять станут людьми.

Поп схватил от притвора метлу.

— Ступай прочь!

И прогнал. Думал, будет все шито-крыто, о проделке Кузьки никто не дознается, а церковный сторож видел и слышал. Наутро по всей деревне растрезвонил молву.

Неделю поп нигде не показывался, размышлял, как бы с озорником поквитаться. И по злобе-то надумал высшему начальству кляузу сочинить. Проживает, дескать, у нас парень — богохулец и негодяй, смуту в деревне заводит, и давно пора спровадить его в Сибирь, не то в тюрьму заключить.