Крутизна - Страница 2

– Глава теоретической мысли на дежурстве, – пояснил Огренич.

Я сел, стараясь остаться в поле зрения телекамеры, и Игин благодарно улыбнулся.

– Борис, вероятно, рассказал вам о том, что случилось, – утвердительно сказал Тюдор.

Я кивнул.

– Нелепый случай, – продолжал Тюдор. – Я виноват. Ошибка родилась в блоках памяти, моя прямая обязанность – ее заметить.

– Не нужно об этом, – попросил я. – Не для того я сюда летел. Мысли, идеи Астахова – вот, что мне нужно. Игорь Константинович занимался методикой прогнозирования открытий. Что он успел?

– Есть какая-то закономерность в том, что это случилось именно с Астаховым, – сказал Огренич. – Такой он был человек… неудачник.

– Это ваше личное мнение, Борис, – мягко сказал Игин.

– Именно личные мнения мне и нужны, – пояснил я.

Тюдор поднялся и пошел к двери.

– Не могу кривить душой, – сказал он, стоя на пороге. – Если вы летели сюда только для того, чтобы понять, чем занимался Астахов, то напрасно тратили время. Извините.

Он вышел, и дверь тихо щелкнула.

Первое впечатление – в этой комнате никогда не жили. Нервами, а вовсе не глазами, я ощущал первозданную аккуратность, созданную наверняка не самим Астаховым. После его гибели здесь прибрали, навели порядок, и этот порядок не давал теперь сосредоточиться.

Я обошел комнату, не особенно приглядываясь, просто стараясь почувствовать себя дома. Не получалось – возникло желание расшвырять по полу бумаги, выставить со стеллажей десяток книгофильмов, в общем, создать ту чуточку хаоса, которая и придает вещам приемлемый для человеческого сознания порядок.

Я сел за стол и увидел белый листок, приклеенный к стене. Это было нечто вроде стихов, две строчки:

Крутизна дорог ведет к вершинам гор, Но гораздо круче пропасти обрыв…

Не знаю, хорошие ли это стихи, в поэзии я разбираюсь плохо. Убежден, что и Игорь Константинович повесил перед глазами двустишие вовсе не оттого, что увидел в нем красоты стиля или тайный поэтический подтекст.

Я отошел к стеллажам и заставил себя не думать об этих стихах. Я запомнил их и знал, что, едва возникнет нужная ассоциация, они непременно всплывут в памяти.

Книгофильмы стояли в алфавитном порядке, и я понял: это и есть знаменитый астаховский каталог. Знаменитый… Несколько писем, в которых этот каталог упоминался, я отыскал в архивах Института футурологии. Игорь Константинович писал, что ведет работу по прогнозированию открытий. Начальная фаза естественно включает в себя системологию – всеобщее обозрение открытий человечества.

Я взял крайнюю левую капсулу. «Аарон. Описание к патенту на открытие. Эффект Аарона при низких температурах». Аарон открыл эффект Аарона. Очень понятно. Следующая капсула. «Абель. Математические труды».

Прогудел вызов, и я нажал клавишу подтверждения. Игин остановился на пороге, покачиваясь, будто шарик на ветру. «Тренировался бы, – подумал я.

– Разве можно быть таким толстым?» Шарик вплыл в комнату, заворочался в кресле.

Разговор начинался медленно. Игин выдавливал слова, будто под прессом. Я чувствовал, что это не от нежелания говорить, просто у него манера такая.

– Я представлял вас иначе, – сказал Игин. – Думал, Яворский такой… худенький… не очень уверенный в себе… руки прячет за спину.

– Вам рассказывал Игорь Константинович? – догадался я.

Игин кивнул.

– Два года сближают людей… обычно, – медленно сказал он, заполняя паузы громким дыханием. – Совместная работа… А вышло наоборот. Астахов нас встретил. Показал станцию. Возил к Спице. Она была тогда поменьше, километров семьсот… Вы знаете, почему он оставался?

– В общих чертах, – уклончиво ответил я. – Знаю, что была авария. Астахова ранило, и он не мог лететь на Землю. Все возвращались, а он оставался.

– Да… В конце первой смены, девять лет назад… Был только фундамент. И отношение было другое. Автоматики тогда было поменьше, людей побольше. Летали над фундаментом. В корабль ударил разряд. Астахову сломало позвоночник, сожгло кожу на лице. Еле выходили…

– Позвоночник… Я не знал.

– Но он мог лететь. Потом, с третьей сменой. Не захотел. Работал. Прогнозирование открытий – тогда это началось. Характер у него был… не очень. Все же болезнь. Столько лет без Земли. Конечно, трудно. Тяжелый характер… Так и получилось. Он с людьми – как одноименные заряды, все дальше и дальше…

Я показал Игину стихотворение.

– Крутизна дорог, – продекламировал теоретик нараспев. – Знаю. Есть такая поэма…

– Раньше Игорь Константинович не любил стихов, – сказал я.

– Да, его больше привлекала мифология, – кивнул Игин.

– Притчи! Игорь Константинович рассказывал их на каждом уроке.

– Притчи, аллегории, как хотите… О каждом из нас. Притчи о планетах…

Я молчал выжидающе.

– Люди-планеты, – продолжал Игин. Он, верно, не привык к долгим речам, паузы между словами все удлинялись, слушать его было мучением. – У каждого своя орбита. Есть массивные планеты. Влияют на судьбу других. Иные очень малы. Действие их неощутимо. Небесная механика в судьбах людей…

– Расскажите хоть одну, – попросил я. Представил, как рассказывает притчи Астахов: в его голосе не было таких тягучих интонаций, многие детали он опускал, приходилось дополнять рассказ воображением – один из методов воспитания ассоциативного мышления.

– Расскажу о себе, – подумав, сказал Игин. – Планета-скиталец. Сегодня под одним солнцем, завтра под другим. Сегодня ее притягивает Сириус. Завтра – далекий Денеб. Планета летит к нему. Потом – дальше…

Планета-скиталец. Если так, лучше я поговорю об Астахове с кем-нибудь другим. Услышу более определенное мнение.

В тонкостях настроений Игин, однако, разбирался.

– Пойду, – сказал он. – Время позднее. Собственно, я зашел, чтобы… Игорь Константинович рассказывал о вас, и я хотел… – он смущенно повел плечами. – А помощь… Вряд ли я смогу…

Он обвел взглядом стеллажи. Встал, потоптался у порога, будто ждал какого-то вопроса.

– Картотека на первых полках, слева… Мы пробовали разбирать. Потом бросили. Нет времени. В столе – текущая информация. В красной капсуле акт экспертизы. Спокойной ночи…

Я сидел за столом и думал. О статистике открытий. Об учителе. О его жизни и гибели.

Путь, которым шел Астахов, казался на редкость нерациональным. Лишь имея неограниченное время и безмерное терпение, можно было задумать такую работу.

«В каждом открытии есть элемент случайности», – утверждал Астахов. Разделив открытия на девять классов, он разграничил их по степени случайности. Открытия первого класса делаются повседневно – открывается не новый принцип, а некая неучтенная закономерность в давно известных явлениях.

С этой тривиальной ступеньки начинается путь наверх. Открытия второго уровня – в предгорьях трудностей. Это тоже непринципиальные достижения, но для них еще нет экспериментальной базы. Появляется элемент случайности, который растет от класса к классу.

Девятый уровень высится как недостижимая вершина. Открытия, которые принципиально нельзя предвидеть, – царство чистой случайности.

Я начал понимать, для чего нужно было подробное разделение открытий на классы, прогнозирование в каждом классе предполагалось вести различными способами, и, естественно, Астахов начал снизу.

Он применил метод, который сам назвал поисками иголки в стоге сена. Астахов приспособил для прогноза морфологический анализ – модернизированный в двадцатом веке древний метод проб и ошибок. Нужно, допустим, придумать новый тип двигателя. Составляешь «морфологический ящик»: таблицу, в которую заносишь все мыслимые характеристики двигателей, все возможные изменения. Огромную таблицу с десятками тысяч клеток. Ни одна возможность, ни один принципиально осуществимый тип двигателя не могут быть упущены. Но сколько же нужно времени и сил, чтобы разобраться во всех сочетаниях клеток таблицы, во всех возможных и невозможных двигателях!