Круг замкнулся - Страница 9

— Иди к нам, Бенжамен! Часы вот-вот начнут бить.

Бенжамен нехотя поплелся к телевизору, вокруг которого сгрудилась вся семья, и сел рядом с женой. Она положила руку ему на колено, протянула бокал «Кавы». Он отпил, поморщился: боже, встречать новое тысячелетие шипучкой из супермаркета! Могли бы и расстараться ради такого случая. Бенжамен взглянул на экран и увидел улыбающуюся физиономию премьер-министра, за которого вместе с миллионами британцев и с неподдельным энтузиазмом он голосовал два с половиной года назад. Губы премьер-министра шевелились, он пел «С давних, давних пор»,[2] рядом с ним стояла королева — оба они то и дело умолкали. Неужто там до сих пор не выучили слов этой чертовой песни?

— Счастливого нового тысячелетия, дорогой. — Эмили поцеловала мужа в губы.

Бенжамен ответил ей тем же, затем обнял отца, мать и уже собрался поцеловать Сьюзан, как невестка вдруг прильнула к телевизору:

— Смотрите, вот он!

Это был Пол, никаких сомнений. Он стоял среди однопартийцев, вытягивая шею, а когда премьер-министр двинулся вдоль ряда своих политических сподвижников, поздравляя, хлопая по спинам и пожимая руки, Пол умудрился на пару секунд задержать на себе его взгляд, при этом в глазах премьер-министра проскользнуло явное замешательство, не говоря уж о полной неспособности припомнить имя этого молодого человека.

— Молодец, Пол! — крикнула Шейла телевизору. — Ты туда пробился. Ты всем показал.

— Ай-ай-ай! — спохватился Колин и бросился к тумбочке. — Я забыл поставить видеокассету. Ах ты дьявол!

Двадцать минут спустя, когда пение закончилось, а «Река в огне», ко всеобщему разочарованию, с шипением потухла, зазвонил телефон. Из Йоркшира звонила Лоис, сестра Бенжамена.

— Они устроили свой фейерверк — в саду, — доложил Колин остальным членам семьи. — Все соседи собрались. Почти все, кто живет на их улице. — Он снова опустился в кресло и отхлебнул вина. — Две тысячи, — с удивлением произнес он, надул щеки и выпустил воздух. — Вот уж не думал, что доживу до этого.

Шейла Тракаллей направилась на кухню ставить чайник.

— Не знаю, — пробормотала она на ходу, ни к кому конкретно не обращаясь, — по мне, так все то же самое.

Вернувшись к компьютеру, Бенжамен обнаружил, что его файлы живы-здоровы — пока, по крайней мере, — а календарь, даже не пикнув, выставил 01-01-2000. Но Бенжамен продолжил копирование материалов. И внезапно ему вспомнилось, как почти тридцать лет назад он делал уроки за этим же столом, в этом же доме, а его родители сидели перед телевизором в тех же самых креслах. Тогда рядом с ним были брат и сестра, а не жена и невестка, но такую перемену радикальной не назовешь, верно? Не похоже, чтобы его жизнь за три десятилетия сколько-нибудь изменилась.

Мать подала ему кружку с чаем на вытянутой руке. Бенжамен взял чай и подумал: «Нет, ты права. Все то же самое».

На нынешнем этапе своей карьеры Пол Тракаллей занимал должность парламентского секретаря одного из замминистров в Министерстве внутренних дел. Положение двусмысленное и неудовлетворительное, полагал Пол, и чем дальше, тем больше. Его должность традиционно считалась ступенькой вверх по лестнице, ведущей к настоящей министерской работе, но пока Пол лишь исполнял незаметную и немногословную роль посыльного, отвечая в основном за контакты между замминистра и рядовыми парламентариями. Делиться с журналистами собственным мнением о том, что происходит в министерстве, ему не разрешали, а если точнее, настоятельно советовали вообще избегать прессы. Однако Пол пошел в политику не для того, чтобы делать черную работу, оставаясь в тени. У него были убеждения — твердые убеждения, по большей части совпадающие с линией партии, — и он стремился высказывать их при любой возможности. Молодые и менее опытные члены парламента, завидев репортера либо микрофон, обычно норовили смыться; на их фоне Пол приобрел репутацию человека, который не только не станет молчать, но и, как правило, скажет что-нибудь, достойное цитирования. Редакторы крупных газет начали звонить ему с просьбой о статье или колонке, а корреспонденты из парламентского пула гонялись за ним, чтобы получить комментарий по злободневным вопросам, даже когда (или, скорее, особенно когда) Пол был не совсем в теме.

Наивностью Пол не отличался. Он понимал, что журналисты с радостью поймают его на слове. Он понимал также, что люди, голосовавшие за него, возлагали определенные надежды на лейбористское правительство, однако некоторые его личные воззрения, объяви он о них открыто и публично, шокировали бы их; избиратели встревожились бы и почувствовали себя преданными. Полу приходилось осторожничать, и это начинало ему досаждать. Минуло почти три года его первого депутатского срока, и рутина парламентской жизни (половина недели в центре Лондона, а затем долгие, очень долгие выходные с женой и дочерью в родном избирательном округе в Мидлендсе) надоела ему до смерти. Пол маялся и жаждал перемен — скорых, радикальных. Чувствуя, как его одолевает косность, утягивающая в преждевременные самодовольство и апатию, Пол искал чего-то, что встряхнуло бы его, возродило к новой жизни.

В итоге Пол нашел то, что искал, — февральским вечером 2000 года, в четверг, и (вот уж чего он никак не ожидал) с подачи своего брата.

Бенжамен разложил гладильную доску, Эмили сидела перед телевизором. Она смотрела, как команда суперпрофессиональных садовников, которых обычно нанимают знаменитости, превращает голый городской двор в цветущий оазис с дополнительными удобствами: дорожка с настилом, площадка для барбекю, водяная инсталляция, — и на все про все им хватает одной недели. За окном виднелся их собственный сад, невзрачный и запущенный.

— Давай я поглажу, — предложила Эмили.

— Глупости. Я умею гладить рубашки.

Резкий, грубый ответ не входил в его намерения, однако прозвучал он именно так. По правде говоря, Бенжамен предпочел бы, чтобы жена взялась за утюг. Он не любил гладить рубашки, это у него не очень хорошо получалось. Если бы он действительно отправлялся ужинать a deux[3] со своим братом Полом, как было сказано жене, он бы с легким сердцем позволил Эмили погладить рубашку. Но на ужине будет присутствовать третий человек — Мальвина; этой информацией Бенжамен с Эмили не поделился, отчего чувствовал себя виноватым. Несмотря на присущий ему аналитический склад ума, на сей раз Бенжамен не стал разбираться, в чем он, собственно, провинился. Он лишь сознавал чувство вины и догадывался, что поглаженная Эмили рубашка, которую он собирается надеть, это чувство только усилит.

Он принялся гладить. Стоило ему провести утюгом по одной стороне рукава, как на другой появлялись две-три бросающиеся в глаза складки, которых прежде не было. Так случалось постоянно, и Бенжамен недоумевал, откуда эти складки берутся.

Садоводческую программу сменило кулинарное шоу: невероятно гламурная девица, проживающая в невероятно элегантном доме, готовила малюсенькие порции восхитительных блюд, не забывая при этом встряхивать волосами, кокетливо надувать губы, глядя в камеру, и слизывать остатки жирного соуса с пальцев в манере, определенно позаимствованной из практики орального секса. Утюжа в пятый раз манжеты, Бенжамен обнаружил, что у него эрекция. За пять минут девица с невероятной легкостью состряпала десерт: абрикосы, начиненные фисташками со взбитыми сливками, — и тут Бенжамен услыхал, как запищала микроволновка. В рекламной паузе Эмили поставила разогревать макароны с сыром из «Маркса и Спенсера», и теперь, вывалив макароны в тарелку, машинально поглощала их, не отрываясь от телевизионной эротической гастрономии; глаза ее завистливо блестели.

Так почему он не сказал ей? — все же задался вопросом Бенжамен. Мысленно он перенесся на три месяца назад, в ноябрьский день прошлого, 1999 года, когда в кафе «Уотерстоунза» на Брод-стрит Мальвина села за соседний столик. Время близилось к семи, к концу рабочего дня. В принципе, он должен был уже вернуться домой, к Эмили. Но в тот вечер — как и во многие другие вечера — он сказал жене, что ему придется поработать допоздна. Не с целью улизнуть, чтобы провести несколько часов с любовницей (у Бенжамена отродясь не водилось любовницы), но чтобы урвать полчаса одиночества, побыть наедине с книгой и с собственными мыслями, прежде чем вернуться в более беспросветное, более тягостное одиночество их семейной жизни.