Круг замкнулся - Страница 17

— Ты — лучшее, что было и есть в моей жизни. — От волнения у него сел голос.

Мальвина улыбнулась, покачала головой:

— Нет, вовсе нет.

Поразмыслив немного, Пол кивнул:

— Ты права. Пожалуй, лучшее в моей жизни — победа на выборах.

— А как же жена? Дочь? — Он молчал, и Мальвина продолжила: — Пол, тебе необходимо вернуться к реальности.

— К реальности? — Переспросил он так, будто впервые слышал это слово. — Какой?

— Всякой. Ты живешь в мире фантазий. Ты настолько отгорожен от того, что происходит в реальном мире, что это даже пугает.

— Ты о Лонгбридже? — попробовал угадать Пол, к чему она завела этот разговор.

— И о Лонгбридже в том числе. Наверное, я не самый политически… сознательный человек на свете, но даже я, черт возьми, понимаю, что тысячи людей, теряющих работу, важнее, чем количество какао, которое нужно класть в шоколадную плитку, чтобы ее можно было продать в Антверпене… — Ладонь Пола все еще вяло сжимала ее колено; Мальвина неторопливо убрала его руку. — Но это не все. На меня тебе тоже придется взглянуть в реальном свете.

— То есть?.. — Пол потянулся к ней. Сердце его сбилось с ритма при мысли, что миг, который он так давно предвкушал, вот-вот настанет.

— То есть рано или поздно тебе придется решить, чего ты от меня хочешь.

— Что тут решать… — Он нежно погладил ее волосы, раз, другой, третий, прежде чем прильнуть губами к ее крошечному, почти детскому уху и прошептать: — Я хочу заняться с тобой любовью сегодня вечером.

Шепот, однако, прозвучал настолько громко, что шофер поспешил включить радио. Из приемника, настроенного на какую-то ночную станцию, полилась песня из фильма «Артур».

Мальвина отодвинулась. Минуту-другую она молчала, только буравила Пола взглядом, в котором одновременно читались отказ, грусть и даже (если, конечно, он не обманывался) нехотя подавленное желание. Наконец она сказала:

— По-моему, тебе стоит еще подумать.

В доме Дуга Бенжамен бывал лишь один раз. Точнее, в доме Дуга и Фрэнки. А еще точнее, в доме Фрэнки, поскольку именно ее семья владела этой недвижимостью на протяжении двух или трех поколений, Дуг же проник туда, просто женившись. После первого визита Бенжамен решил, что больше к ним не поедет: он слишком расстроился и не хотел, чтобы у него перед носом опять трясли достижениями школьного приятеля. Но Эмили понравилось в гостях, и, когда Дуг с Фрэнки снова их пригласили, Бенжамен вдруг понял, что его невольно тянет к ним. Очевидно, он дошел до некой черты, когда все, о чем можно просить, — это позволить ему порыться, словно бродячему коту, в отходах той жизни, о какой он сам когда-то мечтал. Жизнь эта — прежде воображаемая Бенжаменом лишь как абстрактный идеал, а теперь конкретизированная Дугом благодаря сногсшибательной карьере и удачной женитьбе, — включала в себя (кроме многого прочего) следующие элементы: дом стоимостью от двух до трех миллионов фунтов и высотой этажей в шесть, упрятанный в укромном месте между Кингз-роуд и набережной Челси, — месте настолько живописном и тихом, насколько такое вообще возможно в центре Лондона; четверых невероятно симпатичных, покладистых и красивых херувимчиков-детей (впрочем, двум из них Дуг не был отцом); обширный штат прислуги, состоящий, похоже, исключительно из молодых привлекательных женщин: нянек, гувернанток, помощниц по хозяйству — восточноевропейских беженок двадцати с небольшим лет и самой разной наружности, но неизменно такой, что нельзя было не удивиться, почему они не устроились в какую-нибудь шикарную службу эскорта или не воссияли порнозвездами; и, наконец, лично Фрэнки. Достопочтенная Франческа Гиффорд, бывшая модель (доказательством чему служило портфолио со старыми черно-белыми фотографиями), ныне была заметной фигурой в области создания благотворительных фондов на базе обитателей Челси — деятельность довольно неопределенная и загадочная (а может, это профессия?), но явно не дававшая Фрэнки скучать между беременностями.

Фрэнки оказалась стройной блондинкой в возрасте под сорок, но выглядела лет на десять моложе; она обладала певучим голосом и слегка пугающей улыбкой благочестивой христианки, которой, собственно, и являлась. Во всяком случае, именно вера побудила Фрэнки завязать знакомство с Бенжаменом и Эмили: они ей нравились, но относилась она к ним — обоим сразу — скорее как к очередному филантропическому объекту, достойному ее сочувственного внимания. Сознавая это, Бенжамен чувствовал себя глубоко оскорбленным, но с раздражением отмечал, что обида не мешает ему мечтать о том, как он стягивает с Фрэнки трусики. Бенжамен возбуждался, хотя и не подавал виду, просто находясь в одном с ней помещении; это и стало последней и наиболее веской причиной, заставившей его принять приглашение на выходные.

Когда ранним воскресным утром (через три дня после записи телевизионного триумфа Пола) Бенжамен забрел на кухню, он обнаружил, что из взрослых встала пока только Фрэнки. Пятимесячный Ранульф резвился у нее на коленях; его личико, руки, грудь и белый махровый халат матери были измазаны каким-то мутным, липким детским питанием. Фрэнки пыталась пить кофе, но каждый раз, когда она подносила чашку к губам, ребенок толкал ее под руку и кофе проливался ей на колени, на ноги, на пол. Стоявший на полке цифровой приемник в сверкающем стальном корпусе был настроен на умиротворяющую «Классику FM», и — как обычно — Бенжамен узнал исполняемое произведение: «Увертюра и аллегро» Равеля, музыка, неизменно вызывавшая в его воображении образы недостижимого рая, особенно уместные в данных обстоятельствах.

— Ты ранняя пташка, — заметила Фрэнки. И тут же спохватилась: — Господи, я, наверное, выгляжу ужасно.

Бенжамен был не способен на галантность, если подозревал, что комплимент прозвучит похотливо либо снисходительно. Этот постыдный предрассудок владел им последние лет двадцать. Поэтому он не возразил: «Что ты, как раз наоборот — потрясающе», хотя, видимо, так и надо было поступить, но лишь спросил:

— Хорошо спалось?

— Средненько, — ответила Фрэнки. — Какой уж тут сон, если некий джентльмен всю ночь напролет терзает твои соски.

На миг Бенжамему подумалось, что она говорит о Дуге, настолько он был уязвим в данный момент для мужской зависти, но Фрэнки сладко улыбнулась своему малышу — как раз вовремя, чтобы Бенжамен опомнился. Он направился к плите, чтобы поставить чайник, а заодно скрыть свое смущение.

— Эмили, прежде чем появиться на людях, требуется чашка чаю, — пояснил он. — Мы собираемся на десятичасовую службу.

— О, замечательно, я пойду с вами, — оживилась Фрэнки. — Приятно, что у Дугги все же имеются друзья, которые не числят посещение церкви по разряду извращений.

Они отправились в церковь Св. Луки на Сидней-стрит, где Бенжамену, погрузившемуся в ритуальное действо, удалось, пусть и ненадолго, забыть о гнетущей неудовлетворенности, нараставшей с каждым днем и грозившей его раздавить. Выходя из церкви, он поймал взгляд Эмили — даже это стало редкостью в последнее время, — и они тепло улыбнулись друг другу, испытав прилив душевной близости. После службы они прохаживались вдоль церкви, наслаждаясь солнцем и почти не разговаривая за неимением предмета для беседы, интересного обоим, а Фрэнки в это время бурно общалась с прихожанами. С большинством из них она, скорее всего, виделась каждую неделю, тем не менее считала необходимым пылко обнимать их при встрече, словно старых друзей после долгой, долгой разлуки. Она знала всех по именам, а на нее смотрели как на святую: люди толпились вокруг, ловили каждое ее слово и чуть ли не боролись за привилегию дотронуться до нее. Двое старших детей Фрэнки остались дома, однако Ранульф болтался в «кенгуру» — вдавленный лицом в материнскую грудь, — а двухлетняя Кориандр Гиффорд-Андертон молча, терпеливо дожидалась, пока ее мать освободится. Вцепившись в руку Эмили, девочка изредка, с опаской поглядывала на залитую солнцем улицу; поразительно скептично смотрела она на мир, который ей предстояло унаследовать.