Кровоточащее перо - Страница 2
... Позже аналогичные утопии будут выдавать на гора сотни авторов, от Уэллса до стаи канувших в безвестность поденщиков. Только Одоевский первым и весьма проницательно высмотрел еще одну возможность построения Утопии: не «лунной» или заморской, а отнесенной в будущее. В будущее, преобразованное научно-техническим прогрессом.
То, что Одоевский, при всем своем увлечении мистикой, в душе технократ, могли бы подтвердить многие его соученики по пансиону. Недаром же его прозвали Фаустом! А при выпуске он, награжденный «большой медалью и правом на чин Х-го класса», по традиции произнес речь, выбрав темой — науку: «Науки полезны, необходимы, спасительны для каждого гражданского общества... Они столь же беспредельны, как самая природа; они — ее искусственное начертание и объяснение тайных средств ее; их пределы — пределы Вселенной».
Литературный прием, примененный Одоевским в его утопии, не нов. Автор-рассказчик во сне переносится на две с половиной тысячи лет в будущее, где «переселяется» в душу китайского студента Ипполита Цунгиева, путешествующего по России 44-го века. Письма «провинциала» другу полны совершенно неумеренного восторга — побывать в центре мировой культуры! — автор же таким образом резервирует для себя взгляд «со стороны», иногда посмеиваясь над своим простодушным героем...
Что касается технических достижений, то восторгаться есть чем. Разнообразные аэростаты и гальваностаты, управляемые «особыми профессорами», гигантские туннели с несущимися по ним электроходами (между прочим, слово — изобретение Одоевского!), прогнозирование и управление погодой, система теплохранилищ, использующих вулканический жар Камчатки, «магнетические телеграфы», пластмассы, синтетическая пища, телевидение... Словом, воистину преображенный лик Земли.
Когда он все это обдумывал, Жюлю Верну исполнилось 12 лет, и того же примерно возраста были родители Уэллса.
Между прочим, человечество устремилось и в космос: «Нашли способ сообщения с Луною; она необитаема и служит только источником снабжения Земли различными житейскими потребностями, чем отвращается гибель, грозящая Земле по причине ее огромного народонаселения. Эти экспедиции чрезвычайно опасны, опаснее, чем прежние экспедиции вокруг света; на эти экспедиции единственно употребляется войско...»
Но предсказания отдельных технических чудес Одоевскому мало. Он дерзко заявляет, что вооруженное наукой и техникой человечество способно справиться и с явлениями космического порядка! Год 4338 выбран потому, что все описываемые события приходятся на канун грандиозной катастрофы: столкновения нашей планеты с кометой Виела (Бьела). А потомки как будто и не склонны впадать в панику, полностью уверовав в свою технику!
Позже, на склоне лет он напишет: «То, что называют судьбами мира, зависит в эту минуту от того рычажка, который изобретается каким-то голодным оборвышем на каком-то чердаке в Европе или в Америке и которым решается вопрос об управлении аэростатами».
Но это все — материальные стороны жизни в 44 веке. А как насчет духовной жизни, социального уклада, о чем вообще думают, как себя ведут (когда не заняты «наукой») наши далекие потомки?
Увы, как и все утописты, русский писатель с задачей показать ЧЕЛОВЕКА будущего — не справился. Никому она пока не по зубам — и «люди будущего» почти всех утопий выходят все-таки современниками авторов...
Вот и у Одоевского «социальная» и «духовная» жизнь россиян 44-го столетия может вызвать разве что улыбку.
Социализма в России будущего автор, конечно, не предвидел, но и предсказанный им общественный строй, весьма ощутимо отдающий «тоталитарной антиутопией», можно поставить писателю в нечаянную заслугу. При том, что многое, заставившее насторожиться современного читателя-соотечественника Одоевского, самому ему могло видиться пределом желанного.
Итак, Россией по-прежнему правит царь. Правда, теперь это царь-поэт, для которого творчество не «хобби», а непременный атрибут власти! Улыбнемся... Далее, хотя общество в целом благоденствует, имущественное и сословное неравенство также сохранено. А вот министерства претерпели разительные метаморфозы: есть министерство истории, министерство философии, премьер же носит титул и вовсе непривычный — «министра примирений»; в его задачу входит своевременно прекращать любые споры, включая семейные склоки. (Между прочим, готовность к компромиссу в этом обществе... оплачивается казной!)
В повседневной жизни люди непосредственны и раскованны, какой-либо внешний этикет отсутствует. Правда, это только на поверхности — суть бесед, как можно заключить из приведенных в письмах китайского студента диалогов, редко вырывается из круга «принятого в свете»...
Самое занятное в опубликованных фрагментах — это сцены «магнетических сеансов», дающих представление о том, как россияне будущего проводят свой досуг. Собравшись вместе, они сначала вводят себя в эйфорическое состояние, вдыхая особые «возбуждающие газы», после чего беспрерывно улыбаются друг другу, поверяют сердечные тайны, а то и затевают любовные игры...
Все это, честно говоря, очень напоминает «психоделические упражнения» с наркотиками нынешних хиппи. И у читателя, хоть на минуту представившего себе ход мысли интеллигента-аристократа середины прошлого века, вероятно, впервые закрадывается смутное подозрение. Так ли уж упоен собственными нарисованными картинами автор сей утопии? Да утопия ли это вообще?!
После как бы ненароком оброненной фразы о том, что подобные коллективные игрища не только общеприняты, но и негласно предписаны каждому гражданину будущей России (на уклоняющихся смотрят как на подозрительных «асоциальных элементов»), подозрение переходит в уверенность.
Это, конечно, самая настоящая утопия. Как понимаем мы ее сегодня, во всеоружьи горького опыта: казарменный «рай» поголовно счастливых...
Мне все-таки кажется: его не поняли. Ни современники (ну, тем простительно), ни более поздние критики. Недаром Одоевский столь старательно подчеркивает этот неумеренный восторг рассказчика-провинциала.
Двойственное отношение к собственной утопии (а теперь, перечитав опубликованные фрагменты, я все более убеждаюсь: таким оно в сущности и было) — результат также двойственной философии, которую исповедовал автор.
Он считал, что его многие не понимают: славянофилы принимают за «западника», а петербургские интеллектуалы видят в нем отъявленного старовера-мистика. «Это меня радует, — писал он А. С. Хомякову, — ибо служит признаком, что я именно на том узком пути, который один ведет к истине». И в утопии своей он искренне воодушевлен теми успехами науки и техники, которые так преобразили жизнь его далеких потомков — ив то же время грустит по прошлому, которое они, кажется, основательно забыли.
«Пародией на культуру без прошлого» называют роман Одоевского самые радикальные сторонники видеть в этой книге первую антиутопию русской литературы. Что ж, может быть, они и правы — что он еще задумывал, о чем собирался рассказать дальше, теперь остается только гадать...
Во всяком случае это несомненно первая в отечественной фантастической литературе утопия, которая заставляет задуматься о самой этой одновременно притягательной и пугающей деятельности: конструировании «идеального будущего».
И во что заставляет поверить, так это в искренность особого патриотизма Владимира Одоевского. Особого, потому что автор не считает нужным скрывать все, что вызывает у него раздражение и активное неприятие. Отвлекаясь от романа — разве не фантастически-современно звучит такая вот запись в дневнике писателя (речь шла о правительственном циркуляре 1855 года, в котором признавалось крайне критическое положение страны):
«Ложь, многословие и взятки — вот те три пиявицы, которые сосут Россию; взятки и воровство покрываются ложью, а ложь — многословием. Этот циркуляр есть истинный подвиг, больше полезный для государя и отечества, нежели взятие Карса... Можно отличить человека честного от негодяя по тому только, pro он или contra циркуляра. Правда, последние нападают на него лишь стороною, говоря, например: что скажут иностранцы?