Кровная добыча - Страница 5
– Неужели есть надежда? – Глаза молодого человека смотрели умоляюще. – Мне кажется, я отсюда не выйду.
– Будем стараться. А пока я переведу тебя в изолятор и попробую сделать так, чтоб за тобой хорошо смотрели.
Шатилов покинул больницу после того, как лично проследил за переводом Ивана Христоненко в изолятор. Сказал фельдшеру и прапорщику:
– Больному нужно хорошее питание. Я понимаю, что кетовой икры, кумыса или хорошей свинины он здесь не получит. Но хотя бы яйца, молоко, гречка, овощи – это возможно?
– Возможно, господин профессор, – уверил фельдшер. – Для больницы все-таки отпускают продукты получше.
– И еще… Господин Павлов, вы видели, ко мне подходил мой бывший студент, Смирнов. Если бы вы сочли возможным перевести его работать в больницу, был бы вам благодарен. Понимаете, он на моем факультете занимался как раз проблемами легочной болезни! И знания, и способности у него отменные, надо использовать это.
– Думаю, это возможно, – согласился прапорщик. – Особенно если у него есть знания.
– Курса он не окончил, – пояснил Шатилов, – был из университета исключен. Да, резкого и скандального характера молодой человек, видите, даже закон преступил. Но в медицинской науке просто талантлив. Пусть особое внимание уделяет больному Христоненко. А я кое-какие лекарства для больницы пришлю. Увы, к сожалению, от чахотки порошков нет.
4
Сегодня больному было заметно легче. Приступы кашля не стали слабее, но сотрясали худое тело Ивана Христоненко гораздо реже, температура не поднималась слишком высоко. Час назад он со своим «личным санитаром» выходил погулять. Это он так называл, шутя, Степана Смирнова. Конечно, тот был много занят и у других больных, да и просто по хозяйственным делам, но все же ему, Ивану, уделял больше времени. Вот уже не первый раз выводил его на прогулку в тюремный двор. Понятно, что это не сад в Настасьевке и не набережная в Крыму, но погода стояла в эти дни хорошая, солнечная. А какой-никакой свежий воздух для больных легких был живительным.
Отличный парень этот Степан! Немного постарше, но этой разницы Иван и не ощущал. Образованный, остроумный, начитанный. Иван не спрашивал, за что тот оказался в тюрьме, – это было бы бестактно. Да и что спрашивать? Не бандит, не вор. Значит, как и он сам, вступил в конфликт с новыми властями…
После прогулки Степан ушел надолго по делам, Иван, немного утомленный, то дремал, то пробуждался, лежал, думал. Под вечер «личный санитар» вновь зашел в изолятор, сказал весело:
– Разрешили быть с тобой до отбоя.
Но тут же нахмурился, заметив капли пота на лбу больного, горячий блеск в глазах.
– У тебя снова жар! Ну ничего, под вечер это обычное дело.
Он растворил в воде порошок пирамидона, дал Ивану выпить. Сел рядом на табурет, взял за запястье, считая пульс. А минут через десять Иван и сам почувствовал себя лучше, тоже сел в кровати, опираясь на подушку. Голова слегка кружилась, но это было привычно и даже приятно. Он закашлялся, однако приступ оказался не сильный, и платок, приложенный к губам, не окрасился. Но все-таки Иван спросил:
– Не боишься заразиться?
Смирнов пожал плечами:
– Я знаю, что туберкулез не так просто передается, как, например, инфлюэнца. Надо, чтоб организм был истощен или ослаблен другими болезнями. А я, как видишь, здоров.
Засмеялся, разворачивая плечи и похлопывая себя по груди.
Иван тоже улыбнулся: Степан и правда был крепко сбитым, ловким молодым человеком, а в несуетливых его движениях ощущалась сдержанная, даже скрытая мощь и энергия. Он достал из прикроватной тумбочки шахматную доску:
– Сыграем, Ваня?
Еще три дня назад он обнаружил шахматы, убирая шкафы в больничной кладовой. Теперь два молодых человека расставили фигуры – Ивану белые, Степану черные. Но, сделав первый ход, Иван вдруг уронил голову и совсем по-детски разрыдался. Смирнов не стал утешать, расспрашивать – молчал и ждал.
– Прости, – Иван уже отирал слезы. – Вот взял в руки ферзя и вдруг вспомнил башни на нашем особняке. В Настасьевке. Там есть такие, похожие. И лошади, наш конный выезд… У нас, Степан, есть прекрасный дом в Москве, и в Сумах, и за границей. Но я всегда любил Настасьевку, больше всего! И отец мой тоже. Он и умирать туда приехал… Как бы я хотел, Степан, тебя туда пригласить! Ты бы тоже полюбил!
– Кто ж не слышал об имении в Настасьевке, – согласился Смирнов. – Знаменитое место. Говорят, у вас там был чуть ли не музей древнерусского искусства?
– Да, отец собирал старинные иконы, духовную живопись знаменитых мастеров.
– Вы хоть успели их вывезти за границу?
Христоненко вздохнул, покачал головой.
– Эх! – прищелкнул пальцами Смирнов. – Что же вы!.. Теперь все новой власти достанется, этим хамам, которые и оценить-то не смогут.
Иван быстро глянул на него и отвел глаза. «Так-так…» – подумал удивленно Смирнов. Помолчал, затягивая паузу: а вдруг Иван решится, скажет… Ведь есть ему что сказать, есть… Но Христоненко молчал, а потом перевел разговор на другое:
– Эта новая власть кричит всюду о справедливости. Все, мол, должно принадлежать тем, кто трудится. А мы, моя семья, кто? И дед, и отец всю жизнь в трудах. У нас и девиз на гербе знаешь какой? «Благородство через труд»!
– Значит, вы дворяне? – приподнял бровь Смирнов. – Коль герб имеете?
– Всего лишь пять лет назад государь пожаловал отцу дворянское звание. После того как он пожертвовал большую сумму денег на больницы для детей из бедных семей. Вот мы и стали дворянами.
– А у меня наоборот, – усмехнулся Смирнов. – У моей семьи дворянские корни древние, да только мы об этом почти забыли. Состояние никакого, отец, уже покойный, всю жизнь чиновником служил, мать – учительница.
– У меня тоже только матушка осталась, – тихо сказал Иван. – Она в Швейцарии, зовет меня, не знает, что я здесь… Я ведь один у нее, сестренка была, да умерла еще девочкой, от дифтерита.
– И у меня брат младший был… Погиб на фронте.
У Ивана вновь заблестели глаза: то ли от сочувствия, то ли от набежавших слез. А, может, вернулся жар, подумал Смирнов. Потрогал лоб собеседника, покачал головой:
– Ладно, Иван, я шахматы уберу, что-то не пошла у нас сегодня игра. Ты ложись, засыпай, поздно уже…
На следующий день Иван Христоненко вместе со Смирновым вышел на улицу после ливня. Бурный и обильный, он бушевал буквально минут десять, сразу же жаркое солнце стало высушивать землю, но в воздухе ощущалась живительная влажность.
– Самое время погулять, подышать, – сказал Степан, и они пошли по дороге от больничного корпуса к мастерским.
Во дворе, как и все последние дни, работали заключенные: расчищали, убирали, копали. Тюремное начальство, похоже, всерьез наводило порядок. Однако охрана не казалась слишком бдительной и требовательной: солдаты-конвоиры стояли по двое, трое, курили, разговаривали, часто просто не глядя в сторону своих подопечных. Те тоже не усердствовали. Смирнов вдруг сказал:
– Иван, ты посиди здесь, на скамье, мне нужно одному человеку пару слов шепнуть.
– Иди, конечно. Я отдохну, здесь хорошо.
Иван присел на простую, без спинки, скамейку у стены каменного барака. Как ни скудна в тюремном дворе была растительность, но все же неподалеку рос куст сирени – давно отцветший, но густой и зеленый. Молодой человек вдыхал запах омытых дождем листьев, улыбался, глядя, как Степан подошел к трем заключенным, и они заговорили, живо жестикулируя. И вздрогнул от неожиданности, услышав:
– Я же говорил, мое от меня не уйдет. Давай снимай крест!
Этот человек подошел совершенно бесшумно и уже сидел рядом, ухмыляясь. У него было странное лицо: маленькое и безбородое, как у ребенка, и сморщенное, как у старика. А глаза водянистые и косые – взгляда поймать было невозможно. Еще когда Иван находился в общей камере, он ощущал внимание к себе Чура – такая у этого человека была кличка. Каждый раз, слыша его голос, Иван невольно съеживался. А когда Чур попробовал снять с него нательный крест, просто стал бояться того…