Кровь на мечах. Нас рассудят боги - Страница 53

Но и в ад, если честно, не очень хочется. Мысли о вечных мучениях вызывают холодок по коже, а душу заставляют съеживаться до размера горошины, дрожать. Только пугаться без пользы – третьего пути все равно нет.

…Они сговорились еще в Киеве.

Розмич сам явился к Добродею и, приставив лезвие ножа к горлу, выложил весь замысел как на духу. Старший дружинник не сразу поверил своим ушам, но когда понял – согласился. Месть Олегу – единственное, что держит на этом свете. За причиненное зло Новгородец должен умыться кровавыми слезами. Это по чести!

А то, что хазары пожгут и разгромят весь Киев, – дело десятое. Киевляне тоже хороши и милости божьей не заслуживают.

Добродей с болью в сердце вспоминал, с какой радостью поляне приняли Олега, как ликовали, прогоняя служителей истинной веры, как срывали нательные крестики и мчались снова на капища. Нет, за такое любой бог накажет, сколь бы милостив ни был.

Еще Добродей отлично помнил слова духовника: пути Господни неисповедимы. Стало быть, вот он – неисповедимый путь! А хазары, сами того не понимая, станут разящим мечом Господа, как и Роська со своими головорезами.

Новгородцы и впрямь похожи на разбойников. И не важно, что в полянское облачились, – суть человеческую никакая одежда не изменит, никакой узор на платье не исправит кривую душу.

Переодевались тоже с умыслом. Решили, что хазары новгородцам не поверят, а вот киевлянам – запросто. Новгородцам нет резона выдавать Олега, а за киевлянами законное право на месть. Настоящих киевских дружинников Розмич тоже для достоверности взял: вдруг в Хазарии доведется со знакомыми встретиться, ну теми, кого новый князь приказал выдворить. Те ростовщики много лет в городе жили, семьями обзавелись, многих дружинников князя Осколода в лицо знают.

Добря тогда спорил: мол, если беглые хазары доберутся до своих, то сами расскажут, как обстоят дела в Киеве. И все хазарское войско ринется на полянские земли, потому как защитников у этих земель сейчас раз, два и обчелся. Но Розмич заметил с важностью: у страха глаза велики; наверняка решили, дескать, с Олегом пришло куда больше воинов, чем есть на самом деле. Так что за положенной данью в этот год хазары могут просто не явиться.

Особая подлость виделась Добродею в том, что Роська как-то умудрился испросить у Олега разрешения на отлучку, дескать, разведывать едут, нельзя, чтобы хазары врасплох застали. И даже про переодевание нечто правдоподобное наврал…

Но все-таки в рассуждениях Розмича что-то не клеилось, а Добродей никак не мог понять, что именно. Может, причиной неуверенности колдовской Олегов взгляд? Кто же вещего обманет?! А может, сменив судьбу и отслужив долгие годы Осколоду, он не понимал, как же пахарю Розмичу не стыдно предать своего благодетеля – Олега.

Оттого на старшего дружинника так и накатывало жгучее желание выбить новгородца-отступника из седла и допросить с пристрастием.

А лучше – просто сразиться, раз и навсегда решить главный спор, пролегающий между ними. Эту вражду не отменит даже месть наглому Новгородцу.

Лошадей не щадили, гнали. По-осеннему холодный ветер столь же нещадно хлестал по щекам, бросал песок в глаза, свистел в ушах. Скоро весь мир, от края до края, превратился в Дикую степь, и ветер стал еще злее.

Путники спали мало, ели еще меньше, пили расчетливо. Разговоров друг с другом почти не вели. Да и какие могут быть разговоры, если у каждого на душе гадко? По крайней мере, именно так казалось Добродею.

Для похода к хазарам старший дружинник отобрал четверых молодцов из числа тех, кто не боялся высказываться против нового порядка. Все бессемейные, хотя у Кавки невеста имеется, но невеста – не жена, поплачет и забудет. Но именно Кавка сдался первым.

Он натянул поводья до того резко, что послушная лошадка едва не поломала ноги, выполняя приказ наездника.

– Не могу, – выкрикнул Кавка. – Не могу! Лучше пускай меня прямо сейчас черви сожрут, но Киев хазарам не сдам.

Розмич пустил коня по широкой дуге, его примеру последовали и остальные. Кавку окружили, а он и не пытался бежать. Губы Розмича растянулись в недоброй улыбке, зубы хищно блеснули:

– Черви? А ты не видишь, какая вокруг сушь? Земля тверже камня! Червей не отыскать, сколько ни копай.

Глаза Кавки стали круглыми и большими, рот приоткрылся. Добродей тоже не понял: Розмич вроде глупость говорит, а лицо как у палача.

– Отпусти, – прошептал Кавка, глядя в глаза предводителю отряда.

– Не могу! – В голосе Роськи не осталось ни капли смеха. – Ты вернешься в Киев и все расскажешь Олегу.

– Не вернусь. Не скажу.

– Врешь… – протянул новгородец, ладонь легла на рукоять меча. Подвластные ему люди готовы ощетиниться в любой миг. Киевляне смотрят удивленно, явно не знают, как поступить, чью сторону принять.

– Убить? – равнодушно спросил кто-то из подручных Розмича.

Тот ответил после долгого молчания:

– Нет. Вязать. Хазарам отдадим. В залог дружбы.

Добродей покрепче стиснул зубы, но промолчал. Так же безмолвно смотрел, как вяжут Кавку, кулем закидывают в седло.

– В путь! – скомандовал Розмич.

И снова стук копыт, снова ветер и бесконечная степь и ни единого деревца. А боль в груди стала злее, и грусть скользит по коже ядовитой змеей. Рядом, в седле, бессильно болтается Кавка. Рот дружиннику не затыкали, а он и не орал.

Киевляне бросали вопросительные взгляды на Добродея, тот глядел только вперед, туда, где видно: край отделяет небо от земли, божественное от мирского.

«И все-таки от рая нужно держаться подальше…» – в который раз повторил Добря, но теперь эта мысль не успокоила, не помогла.

Когда на землю спустилась ночь и путники расположились на ночлег, Розмич отозвал старшего дружинника в сторону, сказал без прелюдий:

– Я больше не могу доверять тебе, плотник.

– Я не плотник, – откликнулся Добродей, – я старший дружинник князя Осколода.

– Мертвого князя живой дружинник?

– Я себя от присяги не освобождал.

– Ну да, ну да. А вот Хорнимир заявил, что все вы под Олегову руку перешли.

– Только для виду.

– Все равно, плотник. Не по платью, но по сущности, – бросил Роська мрачно. – Плотник, в руках которого меч вместо топора. Если б ты был старшим дружинником, твои люди не отступились бы.

– Я не могу судить Кавку, – прошипел Добродей. – Он… правду сказал.

– Правда, она разная бывает. Та правда, за которой идем мы…

Добродей чувствовал, как наливаются силой руки, как пенится яростью кровь. Он едва смог сдержаться, чтобы не отвесить самодовольному новгородцу удар. Тот заметил, озлился еще больше:

– Слабак. И люди твои – слабаки! И предатели ко всему прочему.

– Киев…

– Да начихать мне на твой Киев! Вы богов предали, а вместе с ними и пращуров, и дедов, и родителей! Помнишь, ты говорил, дескать, предавший единожды предаст снова? Так вот, это ты о себе говорил. Понял?

Только гордость помешала Добродею взвыть и броситься на Роську.

– Придем в Хазарию, скажем, что условились, и сразу же сойдемся в поединке!

Розмич ответил так, будто в лицо плюнул:

– Нет. Я должен вести хазаров и подать условленный знак нашим. Закончим это дело, и вот тогда… Тогда-то боги нас и рассудят!

Чем дальше от Киева, тем гаже. Покачиваясь в седле, Добря представлял, какой будет хазарская месть городу, и по коже бежал мороз. Как в яви видел пылающие деревянные домики, залитые кровью улицы и частокол княжьего двора, за которым с яростными криками гибнут воины, охранители Киевской земли.

Еще виделся Олег Новгородский. На помятом, иссушенном мыслями лице – огромные зеленые глаза, в которых отражаются костры и ужас. Только вряд ли преемник Рюрика поймет, кто и за какие грехи его наказывает.

А хазары наверняка не пощадят ни стариков, ни детей, зато бабы, девки и молодые парни, конечно, выживут. Их доля будет незавидной, но достойной тех поступков, кои совершили, отринув Христа и ввергнув себя в заблуждения старой веры.