Кровь королей - Страница 3

– Какой кошмар, – сказала она с наивностью здорового человека, – разве можно так жить?..

– Он существует, – ответил Кадерно. – С общепринятой точки зрения это, конечно, не жизнь. Самое скверное в том, что тут ничего нельзя сделать. Сталкиваясь со множеством других болезней, врачи могут принять какие-то профилактические меры или хотя бы пытаются. В его случае все, что делалось с целью профилактики, не дало никакого результата.

Терпение у доктора кончилось, и он сменил тему:

– Завтра утром нанесу ему визит. Но сейчас, я думаю, действительно пора ехать. Пять минут превратились в десять…

3

– Ты видела ту машину? – спросил Альфонс у Милдред, которая вела старый седан. Они ехали вдоль бульвара. – Ты видела серебристый «Гудзон»?

– Нет, – ответила она.

– У него были кубинские номера, – взволнованно сказал он.

– Я его не видела, – повторила она. – Ну и что? Машин с кубинскими номерами здесь много.

Он ответил:

– Эта была похожа на машину моего врача, который несколько раз спасал меня на Кубе. Это был лучший доктор из всех, кто меня лечил, за исключением одного итальянца, который помог мне в детстве. Кубинец разбирается в моей болезни больше, чем все остальные. Может быть, это его машина. Пожалуйста, остановись. Может быть, это он. Пожалуйста, поверни назад…

– Как хочешь, – сказала она. В ее дрожащем голосе прозвучала вдруг зародившаяся надежда на то, что он найдет кого-то другого, кто бы разделил с ним таинственное одиночество и страх перед смертью. Но пока она тормозила и искала удобного момента для разворота, он положил свою тонкую, нервную кисть на ее руку. – Нет, – сказал он, тут же меняя решение. – Нет, езжай дальше…

– Но врач – это тот, кто тебе сейчас нужен, – попыталась настоять она.

– Нет, – ответил он. – Он тоже не может сделать ничего, кроме как ждать. – Но затем его охватила другая мысль. – Ты не видела – чемодан из его машины…

– Нет, – сказала она, продолжая движение и заставляя себя ехать осторожно, без досадливых нетерпеливых рывков. – Я ничего не видела…

– Если он вышел у гостиницы, нам все-таки лучше было бы вернуться. Тогда он был бы рядом. От этого мне стало бы спокойнее.

Она снова остановилась, и сзади загудели сигналы недовольных водителей.

– Я отвезу тебя обратно. Но к тебе больше не поднимусь. Придется тебе одному ждать своего доктора. Может, он сядет около твоей кровати, возьмет тебя за ручку…

Она посмотрела в его лицо, отмеченное печатью страха, и прервалась посередине фразы. Словно из глубины ее сердца, где прятались материнские чувства, поднялся и переполнил ее стыд за грубость. Она сказала:

– Прости. Но я не могу оставаться одна с тобой в чужой комнате. Я боюсь… Я хочу остаться с тобой, – продолжила она. – Если нужно, чтобы я осталась с тобой, я останусь. Но не вдвоем в этой комнате. Я отвезу тебя на мыс Ки Ларго. Отвезу тебя в «МакАвто». Там меня знают. Там мы сможем остаться в машине и чего-нибудь выпить. Мы будем одни и все-таки не одни – вокруг будет много других машин!..

Она слушала, ожидая его ответа. Видя, что он неподвижен, она сказала:

– Можешь рассказать мне свою историю. В этой машине с тобой ничего не может случиться, никто тебе не помешает… Расскажи мне все, – повторила она. – Я хочу знать о тебе все… Правда, я хочу знать о тебе все…

При этом она подумала: зачем я это делаю? Почему только я такая добродушная дура? И при этом никогда ничего путного не выходит!

4

Под светлым от звезд небом рядом с «Макдональдсом» по дороге на Ки Ларго стояли десятки машин. Откуда-то доносились музыка из радиоприемника и чье-то хихиканье, кричаще-пестро одетые девушки с тугой или приподнятой бюстгальтером грудью разносили напитки между машинами.

– Мне следовало бы ее ненавидеть, – сказал Альфонс, сидя в полутьме с полуприкрытыми глазами. Он пил так осторожно, словно стакан в его руке мог его поранить. – Мне следовало бы ее ненавидеть, – повторил он. – Она принесла нам эту болезнь с собой из Англии. Но попробуй-ка возненавидеть собственную мать… В позапрошлом году в Нью-Йорке она сидела у моей кровати и плакала. Ей можно только посочувствовать – она ведь сама не знала, чтó с ней не так. Она не знала об этом, когда выходила замуж.

Он закрыл глаза. Незаметно начал рассказывать, перешел к исповеди. Он открывался ей, исповеднице поневоле, которая постепенно переставала его бояться, – исповеднице, прекрасно разбиравшейся в мужчинах и выпивке, но не имевшей ни малейшего представления о королевских дворах Европы и страданиях царственных особ. Но он исповедовался и успокаивался.

– История наших несчастий, – говорил он, – началась еще с моего деда. Его звали Альфонс XII. До того как начались постоянные кровотечения, у него был туберкулез – наш семейный бич. Деду было всего двадцать девять лет, когда он умер. Он женился на своей двоюродной сестре Мерседес, красивой девушке. Он ее любил. Но любить нам нельзя – за любовь приходится терпеть наказание. Мерседес умерла вскоре после свадьбы. Это было в 1878 году. Год спустя дед женился во второй раз – на моей бабке Кристине. Ее отец был австрийским эрцгерцогом. Это был брак не по любви, а по политическому расчету. Но они привыкли друг к другу, потому что бабушка была умной женщиной и, может быть, предчувствовала, что деду жить осталось недолго. В то время в Испании начались беспорядки. Республиканцы и социалисты подняли восстание в Валенсии. Они требовали республики. Выплевывая с кашлем собственные легкие, мой дед видел, как на испанскую королевскую династию надвигается катастрофа.

В отчаянии он ждал, чтобы до его смерти родился хотя бы один сын и наша династия не осталась без престолонаследника. Он напрасно ждал шесть лет. В это время Альфонс XII изо всех сил старался быть хорошим королем, сблизиться с народом и добиться его расположения. Но ему не везло. В декабре 1884 года и в январе 1885-го произошли страшные землетрясения. Они опустошили провинцию Гранада. Когда сегодня говорят, что в те годы погибла тысяча человек, кажется, что это немного. Мы привыкли к более чудовищным цифрам. Но тогда это была ужасная катастрофа, и дед отправился в Гранаду, хотя врачи предостерегали его от такого шага. Железных дорог еще не было. Ему пришлось четырнадцать дней ехать на лошади, а нередко и шагать самому по безлюдной сьерре. Погода была кошмарной, снега выпало больше метра. Ночью дед спал в палатке, очень редко – в хижине. Разрушены были целые деревни. Гранада превратилась в груду развалин. Невозможно было эвакуировать раненых. Они лежали на улицах. Дед приказал построить бараки и раздобыть матрасы. Все деньги, которые ему удалось найти, он направил в Гранаду – на строительство дорог и восстановление деревень, чтобы люди получили работу и кров. Но когда он вернулся в Мадрид, то был смертельно болен. Он увидел нищету и понял, что необходимы социальные реформы, чтобы предотвратить то, что в конце концов и произошло семь лет спустя, когда республиканцы устроили революцию и моему отцу и всем нам пришлось бежать из Мадрида сквозь ночь и туман. Однако время деда истекло. За землетрясением вскоре последовала вспышка холеры. Она началась летом 1885 года, сначала в Валенсии и Мурсии. Каждый день умирало по пятьсот и более человек. Когда бабушка рассказывала мне об этом, ее трясло от страха.

Эпидемия подкралась к Мадриду. Дед запретил членам своей семьи уезжать. Врачи хотели выдворить его из города. Но дед их не слушал. Он ходил в холерные лазареты. Он целовал руки умирающим сестрам. Роялисты сделали из него героя. Однако это было не геройство. Это было отчаяние, ничего кроме отчаяния и страха за будущее семьи без наследника престола, семьи, к которой он, как тогда говорили, хотел вызвать «народную любовь»…

Альфонс впервые открыл глаза и посмотрел на свою спутницу, сопровождавшую его против воли.

– Только посмотри на меня, – сказал он устало, с сарказмом, – перед тобой человек «королевской крови», не герой, а человек, который боится. Мы такие же, как и все остальные. И таким же был мой дед – полным страха и отчаяния. Эпидемия холеры стала для него последним ударом, хотя он был моложе меня, на два года моложе… Но хочешь ли ты слушать то, что я рассказываю? Слушаешь… ты меня слушаешь?..