Кровь хищника - Страница 24

— Надо ребенку имя дать, как бы черт его не подменил, — завела как-то разговор Хадия. — Скоро уж сорок дней с рождения исполнится.

— Как назовем, мама? — охотно откликнулась Миляш.

Не успела Хадия ответить дочери, как в разговор вклинился Мунир:

— Пусть Махмутом будет.

Заметив, как теща побледнела при этом имени, словно бы оправдываясь, пояснил:

— У матери был родной брат по имени Махмут. Давно… Ушел как-то из села с одним русским и пропал. С тех пор ни слуху, ни духу о нем. А мать до сих пор его ждет, авось объявится. Правда, в селе поговаривают, что он конокрадом был, но ведь родной же дядя…

— Махмут?! — Голос Хадии звучит как из-под земли. Дрожит у нее не только голос, но, кажется, и всю ее охватила дрожь от омерзения при воспоминании о том Махмуте.

— Ну если не нравится, назовем по-другому. Зачем же так переживать из-за имени?

Поджав губы, Хадия едва слышно ответила:

— Хочешь, зови Махмутом. А я своего внучка Аюханом буду звать.

Не понять Миляш с Муниром, почему Хадия вдруг нахмурилась и замкнулась в себе. Не понять… Не знают они ничего о ее прошлом, о том, кто настоящий отец Миляш. Да и ни к чему им это знать… Надо же такому случиться, чтобы родной отец Миляш оказался дядей ее мужа! Как тесен мир, как жестоко он устроен!

А Мунир тем временем продолжали с Миляш свой разговор.

— Надо бы, Миляш, свозить тебя в Уфу, к глазному доктору. Очки бы тебе выписали.

— А что такое Уфа?

— О-о-о… Это очень, очень большой город. Народу там живет целые тысячи. Есть большие каменные дома, трамваи, автобусы. Когда-нибудь мы с тобой обязательно поедем туда, ты увидишь, как люди живут там, в большом мире…

Вычесывая козу, зажатую между ног, Хадия краем уха слышит разговор молодых, погруженная в свои размышления. Аюхан возится возле родителей, вяжущих березовые веники.

— Мунир, — окликает Миляш мужа. — Хотела спросить у тебя кое о чем…

— Так спрашивай. У меня от тебя секретов нет.

— Ага… Скажи, сильно ты скучаешь по Асанаю?

— А что?

— Вижу, переживаешь ты сильно. Тянет туда?

Вздохнув, Мунир отложил в сторону недовязанный веник и закурил:

— Скучаю, Миляш, очень. Хорошо бы нам всем туда перебраться, к людям поближе. На людях жить веселее, и… И умирать тоже, — неожиданно мрачно закончил он.

Миляш встревоженно спросила:

— А ну как бросишь нас и уйдешь домой?

— Не брошу… Как же я тебя, женушка, брошу? Разве же оставлю нашего Махмута? И Хадию-апай нельзя одну оставлять. Да и не получится у меня, если б и захотел.

— А ты сходи, — неожиданно предложила Миляш. — Мать проведай, заждалась ведь она тебя. Поди и не знает, где ты, как. Только возвращайся, обязательно.

— Не могу, Миляш. Нельзя мне.

— Почему?

— Если вернусь, трибунал мне будет. Это суд военный. Я же… Дезертир я, получается. Вся страна воюет, а я здесь отсиживаюсь.

— Как это — «дезертир»?

— Беглый, по-другому говоря.

— А что же будет, если поймают тебя?

— Расстреляют, — жестко ответил Мунир, глубоко затянувшись цигаркой так, что щеки ввалились, и сузил глаза, глядя куда-то мимо жены тоскливым взглядом.

После страшных слов Мунира все замолчали. Слышно было только, как с хрустом ломаются ветки для веника под руками Миляш да потрескивает сухой табак в самокрутке Мунира.

* * *

А в Асанае в эти дни была весна. Не обычная весна — весна Победы! Люди и плакали и смеялись, качаясь на волнах общих радостей и переживаний. Сливались воедино и радость, и печаль. На фоне полуразрушенной без присмотра мужского населения деревни, на фоне вспаханных руками баб, стариков и ребятишек полей, после всех похоронок и известий об увечьях сельчан, люди все же радовались так, как, наверное, не радовались никогда прежде. Настолько было велико счастье от известия о долгожданной Победе, оттого, что кончилась наконец проклятая война, принесшая столько бед в каждый дом Асаная.

А обитатели хутора, живущие в своем замкнутом мире, по заведенному укладу предавались своим каждодневным заботам, не ведая ни о великом людском горе, ни о великом счастье. Волнения Хадии по поводу смешения кровей Миляш с Муниром постепенно улеглись, она уже не сомневалась в том, что ее дочь и зять предназначены друг для друга, настолько дружно и весело они жили, души друг в друге не чая. Аюхан рос крепеньким, сытеньким, и за его дальнейшую судьбу, казалось, можно было не беспокоиться. Но…

Суждено было Хадие перенести еще один немилосердный удар судьбы. Такая уж, видно, у нее доля. Никому, видно, на земле Всевышний не дает безмятежного счастья. Иначе бы люди впали в искушение и поверили, что и на грешной земле может быть рай.

Черное лето

Не успела душа Хадии как следует насладиться привалившим счастьем, оттаять от многих бед и переживаний, как все было начисто сметено последующими событиями.

Шло лето тысяча девятьсот сорок шестого года, черное лето для Хадии. В один из дней она отправила Миляш с Муниром за чилигой на Козий камень. Нужны были хорошие веники, Хадия намеревалась до блеска вымести и гумно, и все подворье. Не раз уже она обращалась с просьбой наломать веников к молодым, но те все не могли раскачаться. Наконец просьбы матери и тещи дошли до них, и оба собрались. А Хадия, видя их игривое и совсем не рабочее настроение, всучила им козьи шкурки. Дескать, чилига колючая, завернете ветки в них, чтобы не пораниться. И оба, ну что с них возьмешь, давай играть с этими шкурками, накрылись ими и убежали. Ну совсем дети малые! Не выветрилось из них еще юношеское легкомыслие.

…Как гром среди ясного неба прогремели выстрелы в лесу, совсем неподалеку. Хадия вскинулась, выронив из рук миску с козьим молоком, словно беду сердцем почувствовала. И Аюхан, играющий неподалеку от бабки, насторожился:

— Бабушка, «пуф-паф» делали? — уставился он на Хадию широко раскрытыми глазенками. — А почему? А кто это?

Что она могла ответить внучонку? И сама хотела бы знать, кто стрелял и почему. Ведь Миляш с Муниром ушли без ружья.

Выстрелов больше не последовало. Только Хадия все никак не могла успокоиться, сердце словно стронулось с места и ныло, не давая покоя. Вот уже перевалило за полдень. А детей все нет и нет. За это время можно было бы сделать уже две-три ходки до Козьего камня и обратно.

Не выдержав, Хадия взяла с собой Аюхана, не рискнув оставить его одного на хуторе, и отправилась к чилижнику.

Уже издалека Хадия наметанным взглядом лесного жителя рассмотрела: на открытом месте лежали двое. И ветерок теребил подол красного платья ее Миляш. «Будто блюхеровское знамя» — вспомнились ей слова Такыя. Вспомнились и ночки, проведенные с ним в шалаше. Вот и эти двое, похоже, спутали день с ночью и разлеглись на открытом месте, прямо посреди поляны. Хадия приближалась к дочке с зятем, накручивая в душе пружину гнева, чтобы в нужный момент раскрутить ее, выплеснуть всю боль и страх из души, накопившиеся за последние часы от переживаний за беспечную дочь с зятьком. Она там с ума сходит от беспокойства, а они здесь прохлаждаются!

На самом деле Хадия только лишь пыталась рассердиться, чтобы заглушить в себе чувство тревоги и беспокойства, которое все сильнее и сильнее одолевало её по мере приближения к дочке с зятем. Уж больно не похоже на них, не позволили бы они себе просто так лежать средь бела дня.

— А-а-ах!

Кажется, мир перевернулся, встал на дыбы, и небо опрокинулось, и земля ушла у Хадии из под ног. Миляш с Муниром лежали на животах, а в спинах у них зияли страшные, окровавленные раны. И тела их уже остыли и начали коченеть.

— Застрелили, убили!!!

Горестные крики вмиг поседевшей женщины были подобны жуткому стону медведицы, некогда разодравшей себе грудь перед смертью. Кто?! За что?! Кому помешали ее дети, ее Миляш и Мунир? Кто осиротил ее внука, ее маленького Аюхана?! Тишина в лесу. Лес хранит свою тайну, не желая выдавать ее почерневшей от горя женщине.