Кровь ангела
(Мистическо-агитационная фантастика Первой мировой войны. Том I) - Страница 15

Постучал он раз, постучал два и, рассердившись, заколотил в третий раз что есть мочи руками, ногами и эфесом сабли.

По-прежнему никто не шел на его стук, даже не залаяла нигде собака. Он прислушался, но ничего не услышал, кроме унылого карканья ворон и шума осенних листьев.

Между тем, смеркалось и стало холодно.

Майор сказал:

— За то, что долго не пускаете меня, будет вам хуже, — и обошел дом, разыскивая другую дверь.

Скоро удалось ему заметить кухонную или черную дверь; она была не заперта, а только притворена, и майор, потянув за скобку, переступил порог.

— Какой стыд! Я, прусский майор, вхожу с кухни! — подумал он, осматривая плиту, полки с хозяйственным скарбом и остатки провизии. — Где же люди? Эй! Кто здесь?!

Он закричал, хлопнул в ладоши, оглянулся, подошел к кровати, на которой, вероятно, спала прислуга и отдернул ситцевый полог.

Кровать была пуста, но носила следы борьбы: смятое одеяло, сбитый на сторону тюфяк и масса черных женских волос.

— Эге, — прищурившись, сказал майор, но тут же споткнулся, наступив на что-то мягкое.

Нагнувшись, судорожно отдернул он ногу; из-под кровати, беспомощно разжав пальцы, торчала мертвая женская рука.

Жестокое любопытство охватило майора; схватив руку, холодную и немую, потянул он из-под кровати невидимый труп и вздрогнул: ему почудился где-то в углу, за плитой, тихий смех.

— А! Это коньяк! — сказал он, продолжая тащить.

Наконец, запыхавшись, увидел он перед собой миловидную крестьянскую девушку; платье ее было разорвано, ноги согнуты, волосы распустились, один, опухший глаз закрылся, а другой смотрел вверх безразличным стеклянным взглядом.

На щеках засохли слезы.

Под сердцем чернела рваная штыковая рана.

— Тю-тю-тю! — сказал майор, испытывая весьма сложные ощущения. В нем заговорил зверь; вид беззащитного, мертвого тела ударил ему в голову, как вино. Вынув, на всякий случай, револьвер, поднялся он по узкой крутой лестнице в верхний этаж и, нащупав в кармане походный электрический фонарик, осветил им первую комнату, в которую попал из кухни.

Тишина была полная, в затихшем доме глухо раздавались шаги и сумрачно звенели шпоры прусского майора.

Осмотрев комнату, обставленную весьма зажиточно и уютно и не видя никого из людей, Штейн хотел идти дальше, как вдруг свет фонаря упал на оконную портьеру, странно оттопырившимся низом ее складок.

Похоже было на то, что там, притаившись, стоит человек.

— Эй, выходи, кто там! — закричал, наводя револьвер, майор.

Но складки не шевелились.

Тогда, начиная пугаться, выстрелил он в портьеру; треснув, зазвенело оконное стекло и всколыхнулись темные складки, но признаков жизни не обнаружили.

Смеясь над собой, подошел Штейн к окну и отступил, бледнея: за портьерой, на толстом шнурке, висел старик с синим лицом, угрюмо застыли его веки над невидящими глазами, а руки, согнувшись, как бы силились опереться о подоконник.

— Вот так жильцы! — в страхе пробормотал Штейн, чувствуя, что ему уже смертельно хочется уйти из этого дома, населенного мертвецами.

Хмель выскочил из его головы.

Торопливо направился он в соседнюю комнату, где увидел подле дивана совсем маленькую, бледную девочку с перерезанным горлом.

Она сидела на полу, откинув головку назад, и не падала только потому, что диван поддерживал ее хрупкое тело.

Резкая глубокая рана на тонкой шее казалась повязкой из черного бархата.

Все платьице ее было в крови.

— Война есть война! — сказал Штейн, пытаясь ободрить себя, и вспомнил завет Бисмарка: «Нужно подвергнуть жителей воюющих стран возможно большим страданиям и оставить им лишь глаза, чтобы они могли плакать».

Пожав плечами, прошел он дальше, в гостиную; там стоял открытый рояль и лежали на нем развернутые ноты.

Майор посмотрел их: то был похоронный марш Шопена.

— Дядя! — услышал он позади, — дядя!

Майор обернулся.

Девочка с перерезанным горлом стояла на пороге и улыбалась.

Кровь капала из ее горла на ковер, а она, как бы не замечая этого, тихо подходила к офицеру; волосы дыбом стали на голове майора, он затрясся и отбежал в дальним угол.

— Кто ты? — закричал он. — Кто ты и чего хочешь? Кто ранил тебя?

— Ты, — смеясь, сказала девочка, — ты ведь у нас был сегодня утром, — и мы играли в войну. Я здесь одна, папа спрятался, а Марина залезла под кровать и думает, что я ее не найду. А я вот нашла. Она тоже мертвая, как и я.

— Мертвая?! — в ужасе прошептал майор.

— Я мертвая, да. И ты мертвый. Ты ведь уже умер, — правда — смешно?

Она смеялась и подходила все ближе, помахивая вытянутой ручонкой, как бы подзывая майора к себе.

В оцепенении, бессильный шевельнуться, стоял он в углу и рассудок его мутился.

Вдруг призрак исчез.

Майор подошел к тому месту, где только что стояла девочка, прищурился, покачал головой и сипло захохотал.

Зеркало отразило его перекошенное лицо, трясущуюся голову и еще недавно черные, как смола, а теперь седые, белые, как молоко, волосы.

Утром, на другой день, эскадронному командиру был, как всегда, представлен рапорт. Рапортующий офицер сказал:

— По некоторым соображениям, г. командир, в рапорт не занесено одного происшествия: у нас есть помешанный.

— Кто?

— Майор Штейн.

Призрак русского офицера, явившийся на войне болгарскому офицеру, сошедшему вследствие этого с ума.

Горячо молились в избе Акима Турина. Молились без слез, с крепкой, как камень, верой смотря на древние, дониконовского письма, давно почерневшие иконы.

С темных, источенных червями кипарисовых досок сурово и пристально глядели лики святых. Много на своем веку видели эти суровые лики: и гонение ревнителей старой веры, и лихие времена, приходившие на Россию и уносившие людей, захваченных бурями и вихрями.

Молился старик Аким Турин и с ним молились две снохи его.

У всех было свое, особое и в то же время общее горе и глубокая, рождающая тревогу забота.

Два сына старика пошли на войну. Бог миловал их в бою и невредимыми были оба. Только два месяца уже прошло, а от обоих не было вестей.

Тревожились жены, тревожился и по ночам громко вздыхал Аким.

Но вздыхал он не по одним сыновьям, а еще больше по внучку Пете.

От младшего, покойного сына остался Петя. Матери мальчик не знал — умерла она при его рождении. Когда же вскоре преставился и отец, остался Петя на руках деда. Полюбили друг друга старый и малый и сделались неразлучными.

Подрос внук. Из сельской школы дед послал его в город, в гимназию. Понимал Аким Турин, что трудно темному, неученому в людской тесноте пробиваться.

А из гимназии Петя уж сам в университет пошел, да здесь его война застала.

Написал он деду письмо, что добровольцем записался, попросил благословения и скоро с полком ушел. Писал потом, что наградили его крестом за храбрость и в прапорщики произвести обещали.

Писал часто. Гордостью вспыхивало лицо деда, и большая, жесткая рука складывалась для крестного знамения.

Теперь замолчал и Петя.

А там, где лилась родная кровь, где вырастали братские могилы, шел жаркий бой с наступающим врагом. Пядь за пядью защищали русские войска свою землю, не щадили жизни, не жалели кровавого труда.

Горячо молились в избе Акима Турина в тот вечер, когда тревога сильнее сжала и истомила сердца.

Сделав три земных поклона, Аким выпрямился и сказал:

— Помолились за воинов. Бог им защитой! Ничего, спасутся, знаю я!

Было столько убеждения и непоколебимой веры в словах старика, что обе бабы сразу успокоились и принялись хлопотать около ужина.