Критические статьи, очерки, письма - Страница 143

Я сказал: «Я прошу слова».

Наступило глубокое молчание. Я хорошо говорил (вы прочтете мое выступление в «Moniteur»). Но правая пришла в ярость. Она оскорбила Гарибальди. Тогда я вскричал: «Гарибальди — единственный из французских генералов, принимавших участие в этой войне, который не был разбит». После этого разразилась буря. Раздались крики: «К порядку!» В промежутке между двумя шквалами я заявил: «Прошу избрание Гарибальди утвердить». Крики стали еще более оглушительными: «К порядку! К порядку! Пусть председатель призовет господина Виктора Гюго к порядку!» Шум и возбуждение достигли невероятных размеров. Я поднял руку. Все смолкли. Я сказал: «Я пойду навстречу вашим желаниям, даже в большей мере, чем вы этого требуете. (Гробовое молчание.) Три недели тому назад вы отказались выслушать Гарибальди. Сегодня вы отказываетесь выслушать меня. Довольно. Я подаю в отставку».

Впечатление было огромным. Они растерялись. Вы ознакомитесь со всем происшедшим in extenso [294] в «Moniteur».

Ваш ex imo

В. Г.

14 марта 1871

Дорогие друзья, я ничего не вижу, слезы застилают глаза, сюда доносятся рыдания Алисы. У меня разрывается сердце. Шарль умер.

Вчера утром мы с ним весело позавтракали, вместе с Луи Бланом и Виктором. В восемь часов утра я давал прощальный обед нескольким друзьям в ресторане Ланта. Шарль нанял фиакр, чтобы поехать туда, приказав по дороге остановиться у одного кафе. В карете он был один. Подъехав к кафе, кучер открыл дверцу кареты и нашел Шарля мертвым. У него произошло внезапное кровоизлияние в мозг. Нам принесли его бездыханное тело, которое я покрыл поцелуями.

Уже несколько дней, как Шарль прихварывал. Усилился бронхит, который он схватил, когда служил в артиллерии во время осады Парижа. Мы рассчитывали поехать в Аркашон, чтобы восстановить его здоровье. Он попил бы там сосновый экстракт. Мы так радовались возможности провести там всей семьей одну или две недели. Но все это ушло безвозвратно.

Не стало моего большого Шарля, такого доброго, такого любящего, одаренного таким высоким умом и таким большим талантом!

Увы! Я подавлен горем.

Я отправил вам депешу. Когда эти строки дойдут до вас, Виктор, наверно, будет уже по пути в Бордо. Я хочу увезти Шарля. Мы похороним его в Париже рядом с моим отцом или в Виллекье рядом с его матерью.

Любите меня.

В.

4 мая 1871

Дорогой Мерис, вы знаете, как безгранично я верю вам обоим, поэтому прочтите то, что я посылаю. Если вы не сочтете возможным опубликовать эту вещь, положите ее себе в карман и не говорите о ней даже Огюсту. Если же вы будете колебаться, то посоветуйтесь друг с другом и решайте. Как поступит ваш двуумвират, так и будет. Эта вещь появится в «Борющемся Париже», но из этого, конечно, не следует, что она должна быть помещена и в «Le Rappel». Вы переживаете такой момент, о котором, как непосредственные очевидцы, можете судить только вы одни. Мои стихи, будучи напечатаны в «Борющемся Париже», приобретут тот особый колорит, который свойствен всей книге, в «Le Rappel» они будут лишены этого колорита. Тем не менее, поскольку я прямо предлагаю воздвигнуть на колонне вместо статуи Бонапарта статую, олицетворяющую народ, стихам нельзя будет отказать в справедливости и верности.

Вас я только прошу обсудить этот вопрос, не считаясь со мной, и принять решение, которое вы сочтете лучшим. Печатайте или не печатайте, я со всем буду согласен.

Ах, когда я увижусь с вами, милый мой друг? Передайте выражение моей бесконечной преданности и уважения г-же Мерис.

Целую ее прекрасные руки и крепко жму ваши доблестные руки. Надеюсь, что скоро увидимся. Не чувствую, что сейчас смогу быть полезным, иначе я, несомненно, был бы уже в Париже.

В.

Коммуна! Как это могло быть прекрасно, особенно в сопоставлении с этим омерзительным Национальным собранием! Но увы!

Я знаю одну бедную порядочную девушку, которая умирает с голоду. Я помешал ей броситься в воду. Она живет на улице святого Бенедикта, в тупике святого Бенедикта, № 8. Будьте добры передать ей от моего имени 50 франков. Зовут ее мадемуазель Монтобан. Она была прежде актрисой. Было бы хорошо как-нибудь пристроить ее к изданию «Отверженных».

Вианден (Люксембург), пятница, 19 июня [295]

Наконец-то от вас письмо! Вы на свободе! Мы не могли прийти в себя от радости. Весь наш маленький кружок внезапно засиял, несмотря на глубокий траур, в котором мы находимся — и отчизна и семья. Да, да! Приезжайте поскорее! Нам нужно поговорить обо всем. Виктор сейчас в отъезде, но вернется ради вас. Мы встретимся с вами в том самом Виандене, где я на каждом шагу вспоминал о вас. Дни моего изгнания были полны думами о вашей тюрьме. Какое это будет счастье — снова увидеться с вами.

Я много работал это время. Все приняло какие-то зловещие размеры. Полагаю, что теперь это составит отдельный том. «Борющийся Париж» уже не выражает темы, книга будет называться «Грозный год». Начнется она с «Turba» и закончится — отразив падение империи и эпопею двух осад — катастрофой наших дней, которая, как я предвещаю, приведет к тому, что воссияет свет.

Да, по нашему общему мнению, следовало бы сразу же снова начать выпускать «Le Rappel». Приезжайте же, мой добрый и дорогой советчик, «veni spiritus»! [296] Если бы вы могли приехать «не один», — вы, конечно, понимаете, что я хочу сказать, — как это было бы чудесно! Здесь можно прекрасно устроиться за 6 франков в день. Скажите об этом друзьям. Г-жа Мерис держалась великолепно. Черт возьми! А как же иначе! Падаю перед нею ниц. Как я был бы счастлив с нею увидеться! Все мы крепко обнимаем вас обоих.

Умнейший и великодушнейший человек, добрейший брат и учитель, я люблю вас.

Да, я поступил правильно, заявив протест, — я сразу же остановил трусливое движение вспять бельгийского правительства. Теперь оно разрешает въезд побежденным. Поэтому я и написал о нем (в моем заключительном письме): «Оно меня выслало, но оно меня послушалось». Читали вы это письмо? Как много я должен вам рассказать!

Обнимаю, обнимаю вас. Приезжайте.

В. Г.

5 июня 1872

Вы написали, сударь, сильную и правдивую книгу. Вы говорите о зле, но делаете это во имя добра. Вы смело прикасаетесь к ране, как человек, который хотя и причиняет боль, но может ее исцелить. Я люблю эти выразительные страницы, в них всюду чувствуется жизнь. Ваша книга дышит правдой и честностью.

Благодарю вас.

Виктор Гюго.

2 августа [297], Париж

Мой высокоталантливый друг!

Вы написали великолепную, полную прелести страницу о «Грозном годе». Между нами есть разногласия, но нет расхождения во взглядах, ибо в сущности мы стремимся к одному и тому же. Мы стремимся к тому, чтобы каждый шаг был шагом вперед и ни один не был бы шагом назад. Следовательно, я могу поцеловать протянутую вами руку.

Вы приезжали в Париж, а я этого не знал. Какая жалость! Я был бы так счастлив пасть к вашим ногам и сказать вам, как я восхищаюсь вами, как уважаю вас и как люблю.

В свою очередь и я уезжаю. Вы будете в Ногане, я — в Гернсее, но мои глаза будут прикованы к вашему сиянию.