Критическая Масса, 2006, № 1 - Страница 69

«Кажется, евреям самой судьбой определено быть глобалистами», — пишет Панарин в главе с весьма характерным названием: «Пятый пункт глобализма: евреи в однополярном мире». Данная Панариным характеристика евреев как этноса, ставшего идеологией, полностью вписывается в характеристику меркурианства: «проявляет психологию вырождающейся племенной касты, оторванной от норм и морали большого общества, полной подленького заговорщицкого подмигивания, подчиняющей все свои „глобальные инициативы“ сугубо клановым интересам».

Будучи типичным аполлонийцем, Панарин разоблачает меркурианство-глобализм как очередной еврейский проект «окончательного решения еврейского вопроса»: «В начале века это окончательное решение связывалось с коммунистическим интернационалом, который устранит не только национальные границы и барьеры, но и сами нации вместе с национальными языками», теперь же все надежды евреев связаны с глобалистской (меркурианской) Америкой. Панарин почти воспроизводит меркурианскую апологетику Америки, данную Слёзкиным («Сегодня евреи фанатично возлюбили Америку. Разговор с современным еврейским интеллектуалом почти всегда кончается восхвалением американской миссии в мире и презрительными эпитетами в адрес архаических патриотов, сопротивляющихся глобальному велению нашего времени»), а в порядке углубления теории рассматривает «еврейский вопрос» в контексте политической борьбы России и Америки, выдвигая при этом тезис об этнической вражде евреев к русским, об их, евреев, «расистской антропологии, назначение которой — изобличить неисправимую туземную наследственность, якобы ставящую русский народ в непримиримо конфликтное отношение к демократической современности». Это вполне совпадает с тезисом Слёзкина о коренной враждебности меркурианцев и аполлонийцев: «Не приходится удивляться, — пишет Слёзкин на 45-й странице своего труда, — что все они невысокого мнения об Иване. У тех, кто ценит живость, подвижность, богатство и любознательность, мало оснований уважать князей и крестьян». Естественно, что для Панарина евреи, от Троцкого до Чубайса, виноваты в постоянных заговорах против русской государственности: «большевистская модернизация и нынешняя либерализация основаны на русофобии».

Кстати, в споре Вебера с Зомбартом Панарин, естественно, как аполлониец, поддерживает Вебера: «Вебер, как истинно немецкий мыслитель, постарался укоренить буржуа в национальную почву, слив мотив индивидуального призвания („beruf“) с надындивидуальными ценностями религиозного спасения. В этом контексте представляется наиболее важным перерыв стяжательской традиции: переход от спекулятивно-ростовщического, асоциального капитала диаспоры к продуктивному капитализму современного типа, не расхищающему, а умножающему национальное богатство». (Чтобы ясно было, о каком таком «спекулятивно-ростовщическом капитале» идет речь, он не забывает подчеркнуть его ярко выраженные национальные черты, эти «архаические уклоны в избранничество, заставляющие вспомнить о ветхозаветном, дохристианском архетипе».)

Панарин считает, что первоначально капитализм развивался по схеме Вебера (этот вариант был бы желателен и для России), когда «протестантский переворот способствовал не только национализации религии („чья земля, того и вера“), но и национализации предпринимательского сословия». При этом он отделяет хорошего, «национального» капиталиста веберовского типа от ростовщика-монетариста с его «транснациональным всеотчуждающим жидовством» («ростовщичество основано на остраненно-безответственном и презрительном отношении к местному населению со стороны инородцев — держателей заемного капитала. В известном отношении ростовщичество — такая же авантюра захватничества и перераспределительства, как и колониальные авантюры завоевателей Вест-Индии») и пишет о «терроре монетаризма»: «не является ли она [монетаристская революция] превращенной формой старого революционного экстремизма, в котором, как известно, задавали тон эти же обиженные инородцы, мстительные местечковые честолюбцы и люмпен-интеллигенты?»

Как и Слёзкин, Панарин признает, что современный мир идет в сторону монетаризации, глобализации, нигилизма и постмодернизма, и бьет в набат, предупреждая о грядущем разрушения «традиционных ценностей» и России, как их последнего оплота: «Монетаристы осуществляют тихий геноцид оказавшихся незащищенными народов, подрывая условия их демографического воспроизводства и всякой нормальной жизни вообще». Даже сегодняшний криминальный разгул в России коренится в заговоре этих самых «глобалистов», который «неминуемо влечет за собой целый шлейф криминальных монетаристских практик, включая такие сверхрентабельные, как торговля наркотиками, торговля живым товаром, торговля человеческими органами».

Ну и, конечно (мы забыли о ценностях), современный «монетаризм — больше чем одно из экономических течений. Он является сегодня, может быть, самой агрессивной доктриной, требующей пересмотра самих основ человеческой культуры — отказа от всех традиционных сдержек и противовесов… Все прежние моральные добродетели, заботливо культивируемые человечеством на протяжении всей его истории, отныне осуждены в качестве протекционистской архаики, мешающей полному торжеству обмена. Не случайно в число бранных слов новейшей глобалистской лексики наряду с „патриотизмом“, „служением Отечеству“, „верностью народной традиции“ попали также и „социальная справедливость“, „равенство“, „солидарность“, „сочувствие“. Речь идет о настоящем вызове всей мировой гуманистической традиции».

Подобно Слёзкину, писавшему, цитируя Багрицкого, о мотивах специфической еврейской мести во время Гражданской войны, Панарин к обычной «страсти сребростяжания» капиталистов-отщепенцев добавляет еще и чувство мести и реванша, «социального реванша со стороны предельно самолюбивых групп, которые ощущают себя предельно униженными… Реванш отщепенцев — вот что роднит бывшую большевистскую и нынешнюю монетаристскую революции». Панарин приходит к выводам об абсолютной и неизлечимой вредности евреев, но не как нации (мы, упаси боже, не антисемиты!), а как социальной группы «ростовщиков» и «глобалистов». «Повсюду существуют инородцы, еретики, — цитирует он С. Московичи, — люди, исключенные из общества из-за опасности, которую они представляют для общества, если не для всего человеческого рода… Никакая другая роль не позволяет им существовать и даже приобрести некоторое могущество. Лишь деньги могут дать это, и они хватаются за них как за спасательный круг».

Национально настроенное еврейство, сионизм, Израиль — одинаково неудобны и Слёзкину, и Панарину. Для Панарина сионист вроде бы союзник (брат-аполлониец), но еврей в качестве союзника — это уж слишком, и Панарин вообще молчит об Израиле. Для Слёзкина это вроде бы враг, во всяком случае оппонент, но после Холокоста объявлять братана-еврея врагом мирового прогресса как-то неловко (хотя для многих, в том числе и «проеврееных», левых западных интеллектуалов антиизраилизм-антисионизм сегодня — общее место, и они его совсем не стесняются), в результате, прямо не отказывая Израилю в праве на существование, Слёзкин объявляет Израиль анахронизмом («он был аполлонийским и антимеркурианским в то время, когда западный мир, частью которого он являлся, двигался в противоположном направлении») и не скрывает презрительной иронии по отношению к еврейскому государству: «Ничто не выражает дух победившего сионизма лучше, чем сталинская речь 1931 года: „Мы не хотим оказаться битыми…“». Мол, в то время как мир повзрослел, Израиль, задрав штаны, все еще бегал за комсомолом, то есть «по-прежнему принадлежал к вечно молодым, культивировал атлетизм и немногословие, преклонялся перед огнем сражений и тайной полицией, воспевал дальние походы и юных пионеров, презирал сомнения и самокопания…», ну и так далее.

Вот так, на исключении Израиля из «исторического процесса», сходятся противоположности: апологетика еврейского меркурианства Слёзкина и антисемитизм Панарина. Как говорится, враг моего врага — мой друг.