Криницы - Страница 75

Разговор за столом становился все более шумным.

— Нет, Роман Карпович, это сверху кажется, что иначе быть не может… Я так же думал, пока сидел в райисполкоме…

— Адам Макарович, передай, брат, грибки!

— Сходи, Степанка, принеси ещё…

— Нет, послушайте, вы станьте на место председателя, б неделю поймете, что это такое — планирование сверху…

— Не решайте за чаркой государственные дела!

Но до слуха, до сознания Лемяшевича доходили не эти громкие возгласы мужчин, а тихий шепот двух женщин. Он старался не слушать, старался отвлечь свое внимание, поглядывая на другой конец стола, хотел возразить кому-нибудь, затеять спор — и не мог.

— Не притворяйся, Наташа… Ты совершаешь насилие над собой… над чувством…

— Лена… Ей тринадцать лет…

— Мы не умеем вести счёт деньгам. Что делают наши экономисты? Я не понимаю, зачем ремонтировать хлам, который мы чиним. Мы больше затрачиваем…

— Доказывайте. Вы — хозяева.

— У нас на бумаге права большие, а на деле — план, и никаких разговоров.

— Вот-вот… То же, что с планированием посевов…

— Тебя пугает слово «отчим». Да разве же Сергей такой человек?

— Гости дорогие, давайте ещё по маленькой! Слышите, что делается на дворе? Под этот свист только и выпить. Наливай, Сергей!

— Да, злится зима.

— Пускай, больше снега — больше хлеба. А какая ещё забота у хлебороба?

— Только с ним… — дальше Лемяшевич не расслышал, — я не потому что… его сестра…

— Боже мой! Я уважаю его, но…

— А ты снегозадержание организовал? А то последний сметет с поля.

— Ого! Снегозадержание у нас в этом году как никогда! Налей там женщинам, Кириллович!

Лемяшевич налил женщинам густой вишневой настойки, но они даже не взглянули на него.

— Нет, не знала ты его, настоящего женского счастья. — Дарья Степановна, увлекшись, сказала это в голос.

Наталья Петровна сжала Дашину руку, оглянулась, и взгляд её встретился с его взглядом.

Одно мгновение они смотрели друг другу в глаза. Но как смотрели! Говорят, любовь и ненависть всегда рядом. И вот во взгляде Лемяшевича отразились оба эти чувства во всей их понятной для нее глубине. Она ужаснулась. Выпустила руку подруги, прижала ладонь к груди и, опустив глаза, тяжело вздохнула.

— Так что ж, за урожай этого года? — предложил Во-лотович.

— Выпьем за урожай, Наташа! — сказала Дарья Степановна, поднимая свою рюмку.

— Будет урожай, Павел Иванович! Будет! Я полвека землю пашу и знаю, когда он будет, а когда нет! — говорил, слегка захмелев, Степан Явменович.

— По зиме?

— Не по зиме — по людям. Как люди работают!

— Правильно, отец! Хорошо сказано!..

— Хочешь, я поговорю с Леной?

— Нет, нет…

Улита Антоновна, которая без конца подносила закуски и присаживалась на минутку то возле одного, то возле другого гостя, видно догадалась, о чём шепчутся старшая дочка с докторшей. Подошла, села рядом с Натальей Петровной, сказала бесхитростно:

— Наташенька, не мучай ты его и себя. Сохнет он по тебе, света не видит.

Лемяшевич хмыкнул и неуместно и довольно бестактно пошутил:

— Не мучайте людей, доктор.

Женщины удивленно посмотрели на него, но каждая удивилась по-своему, потому что поняли они его разно.

Лемяшевич вышел на кухню — просто так, вернулся и сел рядом с Сергеем.

Часов в одиннадцать, когда уже пели песни и танцевали, Наталью Петровну вызвали к больному.

Человек, с головы до ног облепленный снегом, с кнутом в руках, стоял на кухне. Она выслушала его, вернулась и, стоя в дверях, сказала, виновато улыбаясь, как бы прося прощения!

— Позвольте поблагодарить вас, дорогие хозяева. — Куда? — спросила Дарья Степановна.

— В Тополь.

Тополь — самый дальний поселок сельсовета, километрах в семи от Криниц.

— Ой-ой! Серьезное что-нибудь?

— Ребенок.

— Убедительно, — сказал Журавский. — Машина не пройдет?

— Где там! — отозвался из кухни приехавший. — К нам и до этой метели машины не ходили! А теперь — не знаю, как и на лошади доберемся.

Все с молчаливым сочувствием смотрели на Наталью Петровну. А она в душе была рада, что вырвется отсюда: упорное сватанье Даши разволновало её. Кроме того, она все время боялась, что, подвыпив, вдруг начнут обсуждать все это вслух, втянут Сергея, заставят её дать ответ.

— Возьми тулуп, Наташа, — заботливо предложила Улита Антоновна.

— Тулуп я захватил, — сказал человек из Тополя.

— В такую погоду не помешает и второй, ноги получше закутай, — как родной, наказывала старуха.

Наталья Петровна не спорила. Она быстро надела пальто, накинула на плечи тулуп, длинный, до самого пола, по-девичьи живо повернулась, подметя тулупом пол хаты, и выбежала в метель.

Больная — девочка четырех лет, худенькая, с тонкими ножками, с широко открытыми голубыми глазами — задыхалась. Мать, женщина уже пожилая, носила её на руках по хате и не приговаривала, не утешала, а стонала от отчаяния, Когда Наталья Петровна велела ей положить девочку на кро: вать, мать, послушно выполнив приказание, кинулась ей на шею и заголосила:

— Докторка ты наша дор-ро-га-ая, помира-ает мо-я-а Галька!

— Замолчите! — строго сказала Наталья Петровна, освобождаясь от её рук.

— Мое единственное дитятко. Ра-адость моя ненагля-адная!

— Не пугай ребенка! — с раздражением прикрикнула она и приказала хозяину: — Успокойте её! Клим робко сказал:

— Варя, а Варя!

Наталья Петровна ловко размотала с шеи девочки косынку, тряпки, вату — домашний компресс. Малышка погладила ручкой шею, потом схватила руку врача и жалостно, как бы моля о спасении, прошептала:

— Тётя!

Наталье Петровне самой стало тяжело дышать, она отвернулась от родителей, чтобы скрыть слезы. Много видела она страданий и смертей и уже умела сохранять внешнее спокойствие. Но от спокойствия этого ничего не оставалось, когда под угрозой была жизнь ребенка.

— Не бойся, моя хорошая, не бойся. Скажи, где у тебя болит, — И я вылечу… Скоро ты будешь бегать…

— На улице, — прошептала девочка запекшимися губами, Рядом всхлипнула мать.

— На улице, на улице, моя славная. Вон какие горы намело, на саночках будешь кататься. — Наталья Петровна, наклонившись над больной, гладила её ручки, грудь, щеки, одновременно осматривая и выслушивая её. — Открой ротик, Галька!

Нет, ошибки быть не могло, она правильно поставила диагноз ещё в дороге, расспросив отца. Тяжелая форма дифтерии. Видеть ей это не впервой, но никогда ещё она так не волновалась: болезнь запущена, на дворе — метель, везти в районную больницу невозможно и поздно. Жизнь ребёнка в её руках. Надо успокоиться, чтобы не выдать себя, не напугать родителей. Вот они стоят у постели, как у гроба. Варя зажимает косынкой рот, чтобы не закричать, не заголосить.

Клим, кусая обвислые усы, гладит рукав её кофточки и успокаивает жену все теми же словами:

— Варя, а Варя!

Надо дать им работу, чтобы они отошли, не мешали.

— Вскипятите воду! — Есть горячая вода.

— Не горячая, а кипяток. И огонь нужен! Огонь!

Они бросились выполнять её приказание. В это время она ввела первый кубик сыворотки. От укола девочка заплакала. Мать упустила чугун, на полу расплылась лужа, а она и не заметила — стояла неподвижно, с помертвевшим лицом и слушала. Наталье Петровне стало жалко женщину. Тяжелая у нее судьба.

Сирота, она всю жизнь прожила в людях и до сорока двух лет не вышла замуж. Вскоре после войны к ней посватался вдовец — вот этот самый Клим из Тополя, лет на двадцать старше её. У Клима когда-то была большая и дружная семья: три сына, две дочки, веселая и работящая жена. Но два сына погибли на фронте, жена померла от горя, дочки повыходили замуж, третий сын работал в городе, и старик остался бобылем.

Наталья Петровна хорошо помнила, как Варя обратилась к ней, напуганная непонятными болями в животе, рвотой и другими недомоганиями. Врач выслушала её и сказала: «Ничего особенного. Ребёнок будет у вас, Варя». — «Ребёнок? У меня — ребёнок?» Она смотрела на Наталью Петровну неестественно расширенными глазами, с выражением страха, радости, недоверия, надежды… и лицо её от этого стало наивным и смешным. Наталья Петровна не выдержала и рассмеялась. Смех её, должно быть, обидел будущую мать, она вздрогнула, вспомнила вдруг, что сидит голая, застыдилась, схватила свое платье, прикрылась им и, как девочка, бросилась за ширму.