Крик жаворонка. Жизнь и судьба Ивана Трубилина - Страница 2

Иван Тимофеевич любил оперировать категориями из прошлого, особенно связанными с впечатлениями ранней молодости:

– Если вы смотрели фильм «Кубанские казаки», то могли сделать вывод, что в 1949 году в Курганинском районе (там снималось это кино) получили рекордный урожай пшеницы – 140 пудов с гектара. Давайте переведем это в привычные нам измерения, и мы получим всего лишь 23 центнера. А я ведь помню, как Кубань еще боролась за стопудовые урожаи, а это всего-то 16 центнеров с того же гектара…

Трубилин, будучи руководителем крупнейшего сельскохозяйственного вуза страны, рассказывал юным слушателям, что в те пуды входили и колоски, что станичные школьники (в том числе и он) собирали в бережно пошитые торбочки с уже обмолоченных полей, как тщательно сгребали остатки соломы и везли ее подводами к животноводческим фермам. Ему, человеку из поколения, родившемуся практически в самое голодное время и сразу попавшему на все житейские лишения, кусок хлеба цены не имел. Часто этому ломтю стоимостью становилась сама жизнь.

Прорыв из хлебной, а значит и всеобщей продовольственной скудности, в которую была погружена послевоенная страна, совершил Павел Пантелеймонович Лукьяненко, великий селекционер и не менее великий труженик. Его «Безостая», при нехватках стимулирующих возможностей (удобрений, средств защиты, влаги), подняла урожайность важнейшей зерновой культуры практически вдвое. Однако за что в 1947–1948 годах удостаивали высоких орденов, спустя десяток лет давали выговоры по партийной линии.

Лукьяненко еще при жизни стали почтительно величать «хлебным батькой». Он и был похож на прародителя большого семейства: огромный, немногословный, часто хмурый, с большущими руками потомственного землепашца, в которых словно в живых жерновах перетирались созревающие семена. Осторожно сдувая остюги, подносил ладонь вплотную к лицу и видел что-то свое, понятное только ему и малопостижимое для других. Иногда даже специалистам. Смотрел, как Богом поцелованный, дальше, а значит, и видел глубже.

Я перебрал множество фотографий Лукьяненко и не нашел ни одной, где он снят в кабинетных интерьерах. Всякое утро начинал в поле. Часто, особенно перед жатвой, уходил в его глубины один, осторожно раздвигая колосящуюся массу, стараясь не повредить ни одного стебелька. Ступал неслышно, как настоящий следопыт, умевший только по легким признакам, мало уловимым приметам понять то, что может разглядеть только тот, кому это позволила сама природа. С ней, судя по всему, еще в крестьянской юности он заключил только им двоим понятное соглашение.

То июньское утро 1973 года выдалось на редкость погожее: тихое, свежее, наливавшееся урожайной надеждой. Озимые монолитно разливались, приобретая созревающую темноцветность высокопробного золота. Если уж предполагать какую-то житейскую тень, то, может быть, число было не очень хорошее – 13. Но кто о таком думает, когда все остальное сходится в двадцать одно, цифру абсолютной удачи.

Да вот ее-то, однако, никогда не бывает! А если и выпадает, то как предтеча последующих горестей. Именно в это, казалось бы, уютное утро (а для Лукьяненко утром было, когда солнце только восходит над горизонтом) и случилось самое большое горе для советской селекционной науки. Для Кубани тем более…

Белая «Волга» остановилась у ближайшего к городской окраине опытного поля, уходящего дальней границей к дачному поселку.

– Через пару часов вернешься за мной, – попросил Лукьяненко водителя и, погруженный в какие-то свои думы, надев старомодную соломенную шляпу, шагнул прямо в плотную среду, раздвигая руками наливающиеся тяжестью колосья. Солнце сулило жару, и, судя по первым признакам, обещания сбывались.

– Павел Пантелеймонович! – крикнул вослед шофер. – Может, я подожду?..

– Да нет! Езжай…

Это были последние слова, которые услышал водитель. Он и стал тем, кто видел Лукьяненко тоже последним. Когда вернулся к назначенному часу, над пшеничной поверхностью никого не было. Она стояла ровно и спокойнехонько, но что-то нехорошее почуяв, парень ускорил шаг по примятому следу, пока не наткнулся на лежащее тело. Показалось, что еще дышит. Схватил за руку – та отдала теплом…

– Господи! – пронеслось в сознании растерянной мыслью. – Может быть, солнечный удар? Воды бы…

До покосившихся дачных штакетников идти минут десять. Он пробежал за две. На окраине сухонькая старушка тяпкой рубила пырей.

– Бабуля, водички бы! Там, – растерянно махнул рукой куда-то за спину, – человеку плохо…

Старушка вскинулась и, отбросив мотыгу, поспешила к колонке. Два-три качка, и вот уже с леденеющим ведром оба бегут в глубину нивы. Пробившись сквозь хрустящую стену, бабка опустилась на колени, приподняла голову Лукьяненко, но, присмотревшись, бережно опустила обратно.

– Нет, милый! Вода ему уже не нужна, – прошептала чуть слышно. Поднявшись, развязала на голове платок, накрыла обескровленное лицо и, осенив покойного православным крестом, задумчиво сказала, словно сама себе:

– Я-то гадала, чего так жаворонок кричал? Словно звал кого-то… Прямо надрывался…

Павел Пантелеймонович Лукьяненко скончался в возрасте 72 лет, пережив день рождения всего на четверо суток, в двух десятках километров от того места, где появился на свет и тоже на пшеничном поле. Удивительная судьба, где все сошлось, как в сюжете, придуманном самой жизнью. Там ведь, в отличие от рукотворного романа, все правда. То есть так, как происходит на самом деле.

На проводах «пшеничного батьки», увенчанного двумя золотыми звездами Героя Социалистического Труда, всеми видами самых престижных премий, званием полного академика, молодой ректор Кубанского сельскохозяйственного института Иван Трубилин (Лукьяненко один из первых выпускников) звенящим в скорбной тишине голосом сказал те слова, что обычно произносят в таких случаях, совсем не предполагая, что пройдет некоторое количество лет, и он займет равное корифеям место в отечественном земледелии. Вот только жаворонок кричать не станет, когда придет последний час, поскольку выпадет она, та скорбь, на долгое зимнее ненастье…

Иван Тимофеевич Трубилин родился в феврале, в самом начале трагического 1931 года, отмеченного страшным голодом в Поволжье и особенно в южных краях Страны Советов. Как остался живым – удивительно. Но жить после всех этих встрясок будет долго, почти 84 года, создав личную судьбу, уникальную и неповторимую по насыщенности.

Эта книга о нем, о человеке, прочными узами связанного с кубанским краем, где родился, вырос и прожил на родной земле со всеми радостями и горестями, от которой не смогли оторвать никакими посулами. А ведь жизнь Ивана Трубилина пришлась на все потрясения, что обрушил на великую страну «век-волкодав».

Прежде всего, испепеляющую войну, на кою выпало детство, затем послевоенное возрождение, без остатка охватившее молодость его поколения, зрелость – на политические ухабы да хляби, через которые пришлось идти к жизненному успеху и общественному признанию, формируя и закаляя качества созидателя и мыслителя, нередко не столько благодаря, сколько вопреки.

Так было, поскольку каждый следующий советский вождь обещал полуголодной стране перепрыгнуть самую глубокую пропасть – продовольственную, но… в два прыжка. Однако, несмотря на жестокие столкновения эпох (сталинской, хрущевской, брежневской, горбачевско-ельцинской), волны житейских и политических бурь вознесли простого хлопчика из степной кубанской глубинки на самый высокий гребень народного признания, поставив вровень с великими кубанскими естествоиспытателями: Лукьяненко, Пустовойтом, Хаджиновым. В единый ряд с другими подвижниками в самом актуальном во все времена для России деле (для Кубани тем более) – создании продовольственного благополучия, основы основ устойчивости любой государственности.

В россыпи северо-кубанских поселений станица Шкуринская сразу заняла заметное место в строевом казачьем реестре. Расположилась как раз в серединном течении реки Еи, короткой, но крепко связывающей передовые казачьи станы, славящиеся не только ратной отвагой и боевой готовностью, но и рачительным хозяйственным обустройством. Пашни ровные, просторные, без вымочек и оврагов, плуг идет надежно, прямо, как по струне. Быки, что тянут его, могучие, что степные мамонты, неутомимы, как и человек, идущий вослед по свежему, парующему от обильных соков, следу.