Кресение - Страница 10

Если на это удается выйти, то все остальное уже просто.

А остальным являются несколько простейших правил, хотя вернее было бы назвать их понятиями.

Например: душа поет не что-то «душевно-слащавое» и не «гуманистические марши зеленого движения», она поет то, что поется. А поется то, что болит. И это значит, что душа может петь кабацкие песни, или воинские марши, или жестокие романсы, и это все будет душевно. И когда пьяная блатная братва сует в кабаке пачки денег опустившемуся ресторанному певцу с пропитым голосом и плохим слухом, – они благодарят его не за то, что он пел, а за то, что он пел душевно!

Душевно – это не красиво, и не про несчастную любовь. Душевно – это так, чтобы душа отозвалась.

Второе правило: душевное пение – это не только пение. Это очищение. Бабушки, когда они еще не стали фольклорными звездами и поют для себя, запросто могут исполнять только ту часть песни, которая ложится им на душу. А про концовку могут просто сказать: Та плохой конец, чего его петь?! – И не уговоришь.

Точно так же они постоянно прерываются во время пения и что-то рассказывают или обсуждают. Все это страшно расстраивает собирателей, потому что им нужно записать песню целиком и без разрывов, чтобы она была записана так, как полагается.

Кем полагается, почему и для чего полагается?

Предполагаю, что это дурное наследие той поры собирательства, когда были записаны основные собрания песен еще в середине девятнадцатого века. Этнограф тогда собирал песни, а не пытался понять свой народ. Поэтому он отсекал все лишнее. Потом пришла естественнонаучная революция, которая еще больше усилила эту тягу ученых-собирателей к стерилизации народной культуры. В итоге у нас имеются огромные собрания народных песен, но все это – лишь тексты. А советская фольклористика не заметила, какой ущерб нанесла своему делу, потому что с середины двадцатого века с наслаждением играла в модные по сю пору игры текстовых анализов.

Большего вреда русскому народоведению, чем увлечение наших ученых структурным анализом по Леви-Строссу и ему подобным, не нанесли даже откровенные враги России. Они анализировали и структурировали тексты, а душа народа забывала те песни, через которые себя выражала. И когда сейчас приезжаешь к когда-то знатным певуньям, они с трудом вспоминают «Летят утки и три гуся…» Все остальное – советская эстрада…

Способность русского человека петь песню, то пропевая ее, то сказывая, это важнейшая часть душевного очищения. Не возбраняется при этом и пропустить рюмочку, чтобы расслабить тело и забыться в пении… Хотя мазыки обходились без этого.

И последнее. Надо уметь заставить свое тело звучать именами.

Что такое имя? Кажется, это слово, которым прозывают человека, животное, иногда – вещь…

А есть ли имя у камня или дерева? Откуда же ему взяться, если человек ему этого имени не давал. Да, верно. Но вот было время, когда Бог создал своего первого человека и поручил ему дать имена всему, что было создано. И Адам давал имена. И назвал камень камнем. Как он это узнал? И не можем ли мы повторить это деяние?

Это всего лишь допущение, но мне объясняли, что такое Песня имени, примерно такими словами. Человеку дана способность видеть вещи и существа и извлекать из небытия их имена. Не придумывать, а действительно извлекать. Для этого надо научиться звучать ими. Как этого достичь?

Для этого существовало искусство, уходящее корнями еще в скоморошью древность. Называлось оно гудошничанье. Скоморохов так и называли – гудошники. Наверное, потому, что они играли на гудках – древних русских скрипочках. Так объясняют исследователи. Но мне говорили, что гудеть – это свойство не гудка, а скомороха. И именно оно позволяет извлекать имена.

Те мазыки, которые учили меня своей Хитрой науке, считали, что их предки были скоморохами. Мой собственный дед писал, что мой прапрадед звался Иван Скоморох, но участвовал в восстании Пугачева, а когда вернулся, сменил прозвище и записался под именем Иван Комаров. Так что я вполне допускаю, что какие-то вещи действительно были сохранены мазыками из скоморошьих времен.

И возможно, что гудошничанье как раз и было одним из таких скоморошьих знаний. Во всяком случае, оно, безусловно, связано с пением и искусством передачи воздействия при пении. Мне даже показывали «гусли-самогуды», точнее, балалайку-самогуды, потому что гуслей у стариков уже не было. Показывали как играть наигрыш сначала «на драку», а потом перевести его в плясовую так, чтобы ноги у зрителей сами заходили и заплясали.

К сожалению, я ни петь, ни играть не умею, но само состояние понял и передавал на семинарах, вызывая желание плясать. Оно связано и с гудошничаньем, и с душевным пением. И хоть это и не пение, а пляска, но она возможна только в том случае, если ты цепляешь струны души, и заставляешь их гудеть вместе с твоим наигрышем. И ведь пляшут люди, и остановиться не могут! Сказки ложь, да в них намек…

Что главное в гудошничаньи. Способность издавать звуки любой частью своего тела. Это почти не условность. В каком-то смысле ты действительно можешь издавать их всем телом. Но большую часть таких звуков будет не слышно. И вообще, сам звук все-таки рождается где-то в голосовых связках. Но не выпускается наружу, а пропускается сквозь тело. И ты сам чувствуешь, как он течет по телу вместе с твоими вниманием и усилием. И при этом, если ты прогудел насквозь свою руку и потом передал это гудение другому, он начинает чувствовать, как у него загудела рука.

Загудела – не значит зазвучала. Часто мы говорим: у меня ноги гудят от усталости, – подразумевая не звучание, а мелкую-мелкую дрожь. Вот нечто подобное и передается в тело другого человека.

Дрожь эта – как передающая основа. На нее можно наложить плясовую или песню. Дрожь заставляет тело двигаться, избавляясь от себя. Но если поверх гудения наложена музыка, тело избавляется от него в соответствии с музыкой. Так рождается плясовая или совместное пение.

В сущности, ты передаешь образ движения и звучания. И человек пропускает его сквозь свое тело, воплощая в жизнь. Ничего сверхъестественного.

Один из моих последних учителей, о котором я рассказываю под прозвищем Поханя, показывал мне, как прогуживать женщину-плясунью. Они с его женой – тетей Катей – решили показать мне, как плясали женские пляски, и он со смехом предложил ей тряхнуть стариной, прогудеть ее. Я даже не могу передать, что произошло с ее лицом, когда он это сказал. Она мгновенно изменилась и ушла в какую-то глубь, а глаза засветились… Видимо, это воспоминание было ей очень дорого.

А потом я понял почему. Поханя сидел на скамье, а она сначала стояла перед ним. Он брал каждый ее пальчик и словно бы дул в него какую-то народную песню. Не могу сейчас вспомнить, какую. По звучанию она была похожа на «По Дону гуляет», но незнакомая. И он вдувал эту мелодию ей в пальчики. Сначала на руках. Потом она села на скамейку рядом с ним, и он начал гудеть сквозь пальцы ее ног. Ноги она успела сполоснуть. Он просто пел про себя эту песню, а она подпевала ему, закрыв глаза…

А потом она начала двигаться… Я даже не могу сказать, что она плясала. Это было какое-то совсем иное действо, я только помню, что всего лишь глядел на нее, а меня не держали ноги, и в глазах все плыло…

Я пару раз повторял это на своих семинарах, и помню, что даже после моего прогуживания, причем, не полного – ноги я не гудел – воздействие от этого пляса было очень сильным. Единственное, что остается, когда он заканчивается, вопрос: как вообще возможны многие из тех движений, которые исполняет пляшущая женщина?!.

Впрочем, мне сейчас важнее подвести вас не к мысли о том, что в русской народной культуре было утеряно очень много чудесного, что позволяло видеть человека совсем иным. Гораздо важнее уже прозвучавшая мысль: гудошничанье всего лишь позволяет передать образ из одного сознания в другое с помощью тела, которое звучит. Звуча, оно воплощает образы в другие тела. И это совсем иной способ передачи образов по сравнению с теми, которые мы сейчас иностранно называем информационным обменом.