Кремлевские подряды. Последнее дело Генпрокурора - Страница 33

– Чувствую, скоро у меня наступят тяжелые времена, начинаю раскручивать очень серьезные дела. Мне может понадобиться ваша поддержка.

Лужков не стал вдаваться в подробности, расспрашивать, что за уголовные дела я веду и кто в них фигурирует, а лишь одобрительно кивнул и дал слово, если нужно, поддержать меня.

Судя по всему, конфликт между Ельциным и Лужковым зашел настолько далеко, что случилось беспрецедентное: кажется, впервые за все время празднования этих новогодних торжеств президент отказался посетить их. Это было как сигнал: «Кто не со мной, тот против меня». Узнав, что «хозяин» на новогодние торжества идти не собирается, практически все представители силовых структур – министр обороны, руководители МВД и ФСБ и другие, – как по команде, сославшись на нездоровье и занятость, также остались дома. Из высших руководителей государства явились лишь Примаков и председатель верхней палаты парламента Егор Строев.

Что сложится такая ситуация, я знал заранее, поскольку уже за день до начала торжества у нас в прокуратуре прошел слух что ни президент, ни верные ему силовики на эту новогоднюю встречу не приедут. Но я также понимал, что праздник этот устраивает не лично Лужков, а город, Москва. И можно как угодно относиться к самому Лужкову, но к городу, где ты живешь неуважительно относиться нельзя.

Я пошел на этот новогодний вечер, потому что не мог поступить по-иному. И был единственным из силовиков (а прокуратура бесспорно, относится к российским силовым структурам), который там был. Для Ельцина и его окружения, думаю, это мое «неповиновение» было расценено как вызов. Кремлевская верхушка посчитала: Скуратов свой выбор сделал.

Что это так, я почувствовал сразу же после новогодних выходных. Президент как будто перестал меня замечать. Мелкий штрих, но впервые он не поздравил меня с наступившим Новым годом. Есть такая традиционная форма поздравления – новогодняя открытка. Обычно такую открытку – большую, красочную – президент рассылал по списку всем более-менее видным государственным чиновникам. В этот раз от президента поздравления не было. Все поздравили, а он – нет! В принципе такого просто не должно было быть. А если то, чего «не должно» быть, случилось, то причина, значит, была очень веская. И причину эту я хорошо понимал.

Тем не менее я не оставлял надежды на встречу с президентом, поговорить с Ельциным «с глазу на глаз» надо было обязательно: накопилось много дел, решение которых не терпело отлагательства. По крайней мере, я должен был рассказать ему то, что уже знал от меня Примаков. Но встречи все не было и не было. Много позднее Бордюжа, отвечая на вопрос следователя: «Как Ельцин относился к Скуратову?», прояснил, почему это так происходило:

– Относился в принципе нормально, но каждый раз, когда я вставлял его фамилию в повестку дня для встречи с ним, президент постоянно ее вычеркивал.

К слову, это была традиционная схема борьбы Кремля с неугодными ему людьми: вначале чиновник «отлучался» от президента и, оказавшись в своеобразном вакууме, начинал нервничать, метаться и делать ошибки. Как только этих ошибок становилось много и они перевешивали какую-то «критическую массу», «провинившегося», прицепившись к чему-либо более-менее существенному, безжалостно убирали.

Моя очередная встреча с президентом планировалась на декабрь 1998 года. Я к ней готовился: вполне возможно, там зашел бы разговор и о моей отставке. Внутренне я к этому был уже готов. Но вскоре мне объявили, что встреча не состоится и в декабре: президент срочно ложится в больницу.

Поскольку я уже физически ощущал, как сгущаются тучи над моей головой, то, сознаюсь, это сообщение я воспринял с облегчением.

Где-то 17–18 января ко мне зашел Хапсироков, наш управделами. Он плотно закрыл за собой дверь и, подойдя совсем вплотную, сказал:

– Юрий Ильич, у меня есть конфиденциальная информация. Я точно знаю, что на вас собран большой компромат. Поэтому, пока его не обнародовали, вам надо из Генпрокуратуры уходить.

Интересная ситуация. Хапсироков в Генпрокуратуре был всего-навсего главным завхозом. И хотя про себя, любимого, он обычно говорил: «Я, конечно, не первое лицо в Генпрокуратуре, но и не второе…», – даже такое высокое самомнение все-таки не позволяло ему вот так, совершенно бесцеремонно, предлагать своему непосредственному начальнику добровольно распрощаться со своим креслом. Было в этой его фразе что-то беспардонно кремлевское.

И хотя внутри у меня все клокотало, я ответил достаточно спокойно:

– Ничего противоправного я не совершал, поэтому ни о какой толстой папке компромата на меня и речи быть не может. Я сейчас провожу очень важные и принципиальные расследования. Поэтому я буду продолжать работать как и прежде. И уходить я никуда не буду. И не собираюсь.

– Жаль, Юрий Ильич, очень жаль. – Хапсироков вздохнул. – Последствия могут быть очень для вас неприятными.

– Кто вам сказал о компромате?

– Большие люди под большим секретом. И если я проболтаюсь, кто они, мне несдобровать.

В общем, «отфутболил» я его тогда, но понял, что вокруг меня начинает затеваться что-то нехорошее и серьезное. На душе стало гадко и противно. Судя по всему, Хапсироков передал мои слова тем, кто его посылал. Позже я узнал, что в этой истории замешан Бадри Патаркацишвили, правая рука Березовского. То, что Хапсироков был кем-то подослан и действовал в чьих-то интересах, было ясно как день. Это подтвердилось данными, снятыми уже на следующий день с подслушивающих устройств (наблюдение велось, кстати, абсолютно легально). Человеку, телефон которого находился на прослушивании, позвонил Дубинин и в беседе с ним сказал, что, дескать, Скуратову предлагают уйти, но тот пока сопротивляется и уходить не хочет. Откуда они узнали об этом? Откуда сведения? Кроме Хапсирокова, информацию о моем решении не увольняться не мог знать никто, так как на эту тему я разговаривал только с ним.

Мои мысли получили подтверждение и в двух других информациях, также при прослушивании телефонных переговоров в рамках одного из уголовных дел. В первой из них заместитель Госдумы от «Яблока» Юрьев в беседе с человеком, чей телефон стоял на прослушивании, четко сказал:

– Скуратова скоро не будет, его уберут.

Во втором телефонном разговоре, о котором я уже упоминал ранее, участвовали Дубинин и Березовский, где Березовский со знанием дела очень твердо сказал:

– Через два-три дня Скуратова не будет.

Были и еще кое-какие сигналы, этакие приметы надвигающейся грозы. По линии Совета Федерации состоялась конференция по вопросам федерализма, на которой мне было предложено выступить с докладом. Я выступил, а когда все закончилось, подошел к Егору Строеву и во время беседы как бы невзначай сказал:

– Егор Семенович, затылком чувствую: вокруг меня заваривается какая-то неприятная каша.

Он не стал опровергать, произнес коротко и совершенно определенно:

– Да, это так. Мы с Примаковым это знаем, потому и решили поддержать вас и предоставили на конференции слово в числе первых.

Еще одна оперативная информация, подтверждающая мои опасения, была особенно неприятна. Татьяна Дьяченко, дочь Ельцина, обронила в разговоре с кем-то небрежно:

– Скуратова будем снимать.

Это было особенно обидно: Дьяченко хоть и дочь президента, но всего лишь дочь.

Тучи надо мной продолжали сгущаться, а тревога ощущалась иногда настолько зримо, что ее «можно было потрогать руками». Держаться в ровном состоянии становилось все труднее. И когда я окончательно понял, что обвал все-таки произойдет, сказал жене:

– Лена, хочу предупредить тебя: у нас могут наступить плохие времена. Мы возбудили уголовное дело по Березовскому и ряд других опасных для власти дел. Березовский, конечно, нажмет на все рычаги и сделает все возможное, чтобы уничтожить меня. Война будут нешуточная.

Как я уже потом понял, правильно я поступил, что вовремя предупредил жену. Не дай Бог, события обрушатся на нее, как лавина с крутой горы. Атак она могла более спокойно принять на себя неожиданный удар.