Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917 - Страница 14

О сделанном им для мира спорить сложно. Если его деяния можно назвать романтичными, то романтичен и дракон, уплетающий святого Георгия. Он превратил маленькие страны в одну большую; он создал новую разновидность дипломатии, славную полнотой и неукротимостью лжи; он позаимствовал у преступности всю ее безответственность и односторонность. Он добился оптимального сочетания бережливости и воровства. Он сделал решительный грабеж солидным занятием. Он защищал наворованное, как люди попроще защищают заработанное или унаследованное. Он обращал свои безжизненные глаза с поволокой вожделения на те земли, которые более всего не хотели стать его добычей. В конце Семилетней войны люди точно так же не знали, каким образом изгнать его из Силезии, как не понимали ранее, на каком основании он вообще там оказался.

Польшу, в которую он вселился, как дьявол вселяется в человека, он в итоге разорвал надвое; и как же много времени потребовалось, чтобы люди снова начали мечтать о соединении ошметков и их оживлении. Его отрыв от христианской традиции выбросил его за пределы христианского мира; обобщения Маколея совершенно верны, хотя и верны совершенно по-маколеански. С исторической дистанции видно, что, хотя он разбросал семена войны по всему миру, его последние дни прошли в продолжительном и сравнительно благополучном мире. Этот мир был им заслужен и даже в какой-то степени похвален -этот мир обеспечил многим европейским народам спокойствие. Он не был способен понять, что такое «справедливость», но что такое «умеренность», он понимал. В итоге он оказался самым искренним, но и самым лицемерным пацифистом. Больше войн он не хотел. Да, он пытал и грабил всех своих соседей, но он отнюдь не питал к ним злобы.

Главной причиной нашей духовной катастрофы -английской интервенции в поддержку нового престола Гогенцоллернов – была, конечно, политика Уильяма Питта Старшего[48]. Он принадлежал к тому типу людей, тщеславие и простота которых не позволяют им видеть дальше очевидного.

В европейском кризисе он не обращал внимание ни на что, кроме войны с Францией, а ее видел повторением бесплодной славы Азенкура[49] и Мальплаке[50]. Он был вигом и сторонником господства государства над церковью, скептиком и прагматиком – не слишком хорошим и не слишком плохим для того, чтобы понять, что даже в нерелигиозном веке война продолжала оставаться совершенно религиозной. В нем не было ни тени иронии, но рядом с Фридрихом он, старик, казался удачливым школяром.

Непосредственные причины[51] не были ни единственными, ни подлинными. Подлинные же причины были связаны с победой одной из двух традиций, которые вечно сталкиваются в английской политике. Как ни печально, внешняя традиция была связана с двумя способнейшими людьми того времени, Фридрихом и Питтом, в то время как внутренняя, старая традиция была представлена двумя наиболее глупыми людьми, которых когда-либо терпел этот мир – Георгом III и лордом Бьютом[52].

Бьют был лидером группы тори, решивших реализовать на практике фантастический план «демократической монархии», начертанный Болингброком в «Короле-патриоте»[53]. Он совершенно искренне свихнулся на идее занять людские умы «внутренними делами» – столь же внутренними, как Георг III. Он занимался искоренением растущей коррупции в парламенте и огораживанием, но главным образом – разворотом умов от славы заморских подвигов великих вигов вроде Черчилля[54] и Чатема; и одним из первых его действий был отказ от союза с Пруссией.

К сожалению, все самое красочное в потсдамском пиратстве выходило за пределы воображения Виндзора. Однако в прозаических вещах Потсдам и Виндзор практически сливались: в холодной баранине на столе, в тяге к тяжеловесному искусству и в странной северной смеси хамства с этикетом. Если бы мысли Болингброка воплощала более одухотворенная персона – Стюарты, например, или королева Елизавета (у нее-то при всей ее исключительной вульгарности было сердце), – то народная душа смогла бы выпорхнуть из новомодной северной клетки. Но по иронии судьбы король, на которого тори надеялись как на спасителя от германизации, сам был германцем.

Нам приходится искать истоки германского влияния в Англии, обращаясь ко временам ганноверского наследства[55] и ко временам стычек короля и законников, поспоривших при Нейсби[56], и ранее -к яростному уходу Генриха VIII из сообщества средневековой Европы. Очень легко преувеличить во всем этом роль человека великого и гуманного, хотя и язычника – Мартина Лютера. Генрих VIII совершенно искренне ненавидел ересь немецкого монаха, да и вообще он мыслил, как католик; и они написали друг другу бесчисленное множество страниц оскорблений, которых, кстати, заслуживали.

Но вот лютеранином Генрих VIII не был. Он стал олицетворением слома католицизма, но никак не строителем протестантизма. Страны, ставшие протестантскими дружно и снизу, такие как Шотландия или Голландия, следовали не за Лютером, а за Кальвином. А Кальвин был французом. Весьма неприятным французом, раз уж на то пошло, но обладавшим французской ловкостью в организации работоспособных официальных установлений; эти учреждения действуют личностно – как французская монархия или же французский террор.

Лютер же был анархистом и мечтателем. После его долгого пути не осталось практически ничего, кроме наиболее выразительного и сияющего символа провала – только его имя и ничего больше. Кальвин же создал живую, правящую, карающую вещь, именуемую Кирк[57]. То, что он назвал свою работу по абстрактной теологии «Институты», очень метко его характеризует.

В Англии протестантизм скорее принял хаос Лютера, чем организацию Кальвина. Это объясняет многие загадки нашей истории, особенно победу

Кромвеля не только над английскими роялистами, но и над шотландскими ковенантерами[58]. Это была победа более беспечного варианта протестантизма, в котором нашлось место и аристократии, и свободе, над логическими устремлениями Кирка, где в итоге сделали протестантизм столь же институциональным, как и католицизм. Можно сказать, что тогда пуритане[59] индивидуалисты победили пуритан-социалистов.

Именно это имел в виду Мильтон, когда говорил, что новый пресвитер превзойдет старого священника, что его организация будет действовать, и действовать жестко. Не зря враги пресвитериан называли себя независимыми. Не сможет понять шотландцев тот, кто не понимает, почему они сохранили средневековую симпатию к Франции, к французскому равенству, к французскому произношению. Как бы странно это ни прозвучало, в Шотландии нет ничего более французского, чем пресвитерианство.

Лишь в таком неявном смысле, основанном на противопоставлении, можно сказать, что великие ошибки современной Англии восходят к Лютеру. Верно только то, что и Германия, и Англия остановились на более мягком и менее абстрактном по сравнению с кальвинизмом варианте протестантизма, устраивающем придворных и аристократов – ведь каждая абстрактная идея работает на равенство людей. Лютеранство в Германии быстро превратилось в то, чем оно является сейчас – религию придворных капелланов.

Реформированная церковь Англии превратилась в кое-что получше – профессию для младших сыновей сквайров. Но обе эти параллельные тенденции, слабея и усиливаясь, достигли кульминации именно тогда, когда исчезла средневековая монархия и английские сквайры сделали немного больше для падения короны, чем их германские коллеги. Тут еще надо вспомнить, что в те времена германские княжества были чем-то вроде инкубатора для принцев.