Красный лик - Страница 143

Этот образ приходит как объяснение лишь только в том случае, если оставить неприкосновенной систему старых координат, которыми руководствовалась «довоенная» русская интеллигенция; и главной характеристикой этих координат будет предвзятая мысль об эстетической ценности всякого знания вообще как такового. Бердяев прав, говоря, что в современном подсмотренном им «обскурантизме» есть элемент страха, — верно, это есть!.. Но это страх не за то, что знание слишком широко разольётся в массах и массы сделаются могущественны этим знанием; нет, этот страх относится к самому знанию и ставит перед нами вопрос:

— Да абсолютно ли ценно само-то знание в практическом укладе?

Для того типа обскуранта, который рисует Бердяев, — само знание безусловно ценно, возвышенно, прекрасно, и только грязная толпа не может понять его. Соответственный тип старого русского доброго барина, в персидском архалуке, с французским лорнетом, с чеканного дела табакеркой в руках, погружённого в энциклопедичность, — а что характеризует любовь к эстетическому знанию, как не энциклопедичность такового и эрудиция в нём, — в настоящее время исчез; соответственно исчез и один нюанс в обскурантизме — неизбежное соединение обскурантизма с просвещённым абсолютизмом… Никто — ни эмиграция, ни интеллигенция, ни революционная руководящая масса, ни сама, наконец, церковь — не желают более опекать и руководить массами.

Все они требуют одного:

— Самодеятельности самих масс, их соборности, с одной стороны, и известного морального упора в знании — с другой…

В русской литературе мы видим много образцов описания такого знания; возьмём хотя бы Ремизова, эстетический стиль которого весьма высок, или хотя бы Бунина.

В прежней литературе — это почерпание из византийских изборников, все эти «Рафли», «Звездочёты», «Воронограи», «Шестодневы» и проч., и проч. В новой литературе — это было удивление перед западной наукой, перед достижениями человеческого ума.

Мысль старой интеллигенции была очень напряжённой по существу, тонкой и зачастую доходила до поразительных супранатуральных граней; зато ей недоставало силы. При высоком интеллектуальном вольтаже — она не имела значительной мощности в своих амперах; эта мысль была мыслью — единиц, которые и могли играть роль красочных представителей Екатерининского и Александровского времени господства интеллектуалов-помещиков, типов более литературных, нежели живых…

Теперь настало время ампеража. Разверзшаяся в революции пропасть между образованным и необразованным классами — удивила даже самих революционеров: недаром они бросились засыпать её разным хламом, вроде ликвидации безграмотности…

И в этой разрозненности, в господстве этих средних веков, которые лежали, притаясь, где-то во мраке деревень и полей России, встал во весь рост обвинительный акт такому знанию:

— Толпа оказалась некультурной!

Культура сходна по характеру своему с войском — как в войске, для того чтобы оно было высокого качества, каждый солдат должен быть обучен своему артикулу в широком смысле при помощи одиночного обучения, так и в культурном государстве каждый его член должен быть обучен, воспитан так, чтобы знать свои гражданские обязанности. Напряжение духа интеллигенции должно было распространиться и на весь народ; при высоком вольтаже должен бы был быть и соответственный ампераж, широта потока. А этого, как известно, не было.

Ни контрреволюционеров, ни революционеров в современном русском обществе нельзя винить в том, что они что-то знают, а другим не хотят сказать, эстетически развлекаясь знанием в своём одиночестве, как развлекается эстет, пересыпая в чёрной агатовой чаше собрание чудесных опалов… Нет, и контрреволюционеры, и революционеры прежде всего обращаются к массам; правда, это больше свойственно революционерам — контрреволюционеры пока больше говорят, что за ними массы, но и у тех и у других тенденция несомненна:

— Только то знание справедливо и нужно, которое найдёт себе какой-то отклик в массах. Вне его — настоящего знания нет.

Этот момент годности знания для масс — характеризуется его моральным, в широком смысле, оттенком, который в нём противостоит эстетическому нюансу, характерному для интеллигентского знания. И то, что этот критерий правильности знания есть правильный критерий, явствует из того, что в этих сменяющихся общественных формах наиболее устойчивой является церковь, которая именно издавна усвоила себе моральный массовый — соборный характер знания.

Что в настоящее время представляют собой Бердяев и та группа, которая с ним?..

Небольшой обмылок прежнего, который уносится прибылой водой настоящего… Бердяев — образец рафинированной русской интеллигенции, голос которой не слышен ни для кого.

Общественный элемент знания, его прагматизм — вот что выдвигают на первый план обстоятельства времени; и в то время как рушились и рушатся построения Бердяевых, в продолжение целых веков живое тело Христа — Церковь стоит и живёт, находя свою силу именно во внутренних моральных устремлениях; поэтому и русская мысль ищет аналогичной опоры знания в обществе. Нечего говорить, что контрреволюция — религиозна; и ведь сколько исписано бумаги о том, что и революция стремится стать своеобразной религией…

Бердяев, возлагая на плечи себе горделивую задачу — во что бы то ни стало «усовершенствовать» свой разум, не видит новых живых веяний. Русское общество стремится припасть к груди матери — народа своего, чтобы там найти и новые пути, и новые силы.

Бранить это явление обскурантизмом, обижаться на то, что прошло время старых богов, — совершенно не приходится. Наоборот, надо бы готовиться к тому, чтобы отдать ответ на страшном и близком суде народном в том, как легко разные русские литераторы сеяли разные ереси, стремясь за тонкостью и изяществом «заумных» знаний, оскорбляя этим малых сих, нелепо составляя государство из единичных Максимов Ковалевских и многомиллионных Распутиных и удивляясь, что софианство и прочие тонкости уже стали встречать недоверие, а то и здоровый смех Ульриха фон Гуттена, который именно в своих письмах показал, что в старых схоластиках сидят тёмные люди, а те, кого схоластики считали тёмными, — приняли главное имя

— Гуманистов!

Ну, конечно!

— Старые птицы, старые песни…

«Особенная стать»… Аршином не измерить… Можно только верить…

Сколько рулад мы слышали на эту несложную тему!.. И славянофилы… И западники… И восточники… И евразийцы… И марксисты… И многие им подобные открывали Россию как нечто совершенно небывалое.

В России усматривали особый «русский дух», «русскую стать», «нечто отличное» от Запада. В сущности говоря, в этом уже был некоторый прогресс.

Потому что в старое доброе время никто на Руси не интересовался Западом и подобных проблем не ставил. Русский боярин, выйдя по своим надобностям на свой широкий двор и встречая там приехавшего с визитом иностранца, осведомлялся не очень учтиво:

— Чево тебе здесь надобно?

Россия, или, если угодно, Русь, — стояла тогда нерушимо в своём именно том обличии, которое было ей свойственно… Худо это или хорошо это, «особая ли стать» была тогда у народной толщи, или же нет, — об этом и вопроса не подымалось — средневековье дышит упористо и твёрдо собственным дыханием.

Русский был русским, немец был немцем, татарин был татарином, и взаимоотношения между этими разными индивидами могли быть теми или другими — независимо от теоретических воззрений на существо русского духа: