Красный Элвис - Страница 54

Она курит одну сигарету за другой с момента, как нас выгнали из коридора, сказали, идите, не мешайте, ничего страшного нет, все будет хорошо, так что не мешайте, мы вышли на ступеньки, она сидит напротив и курит без перерыва, разговаривать со мной она не хочет, трет свою припухшую скулу. Боб ей хорошо врезал, сама напросилась, мне неловко, я чувствую себя немного виноватым, словно это я ему дырку в животе сделал, хоть она ничего и не говорит, но чувствую я себя хреново и уйти почему-то не могу, вот мы уже полчаса и сидим, молчим. Я вообще с утра молчу, собственно, и говорить-то не с кем. Боб отключился еще на станции, дежурные сержанты вызвали «скорую» и, пока она ехала, надавали мне по почкам, требуя, чтобы я им все рассказал, я ничего и не скрывал, что тут скрывать? можно было и не бить, и так все выложил, врачи перебинтовали Боба, загрузили в «скорую» и повезли домой. А теперь нас выгнали из больницы, я пытаюсь что-то ей сказать, но она меня не слушает, плачет, докуривает свои сигареты, размазывая по лицу тушь и помаду, а я сижу как идиот и не могу ничего сделать, хотя мне тоже жалко Боба, друг все-таки, я вообще его на себе десять километров тянул, хотя кого это теперь интересует, говно, везде одно говно, ничего, кроме говна.

— Не плачьте, — говорю ей, — все будет хорошо.

— Ничего ты не понимаешь, — кажется, она так и сказала «ничего ты не понимаешь», что-то в этом духе. — Я ему говорила.

— Все будет хорошо, — сижу и вешаю ей эту туфту, затянул свое «все будет хорошо», идиот, она на меня и смотрит, как на идиота, что сидит и разглядывает ее распухшую скулу, ее размазанную тушь, ее светлые растрепанные волосы. — Оставьте чуть-чуть, — говорю я, и она напоследок затягивается и отдает мне сигарету, я тоже затягиваюсь, чувствую вкус ее помады и едва не кончаю, что будешь после школы делать? спрашивает она, не знаю, говорю, поеду в институт куда-нибудь, а, говорит она, понятно, хорошо, говорит, ты иди, а я еще посижу, дождусь врача, я подымаюсь и ухожу с окурком в руке, и вдруг на меня накатывает — и потому, что ночь не спал, и потому, что по почкам получил, и потому, что не жрал, и потому, что она все сидит там, на ступеньках, сидит и не знает, что делать, а я даже не могу с ней остаться, стою посреди улицы и продолжаю чувствовать вкус ее дыхания, вкус ее любви, вкус ее никотина.

Через две недели я сдал экзамены, получил аттестат и свалил из города.

Проходит несколько лет, я все успеваю забыть, успеваю погрузиться во что-то другое, дома я с тех пор не был, и делать мне там нечего. Но вдруг получаю письмо от одного из старых друзей, что все же отыскал мой адрес и написал на нескольких листах неразборчивым почерком о новостях и общих знакомых. Эти листы напоминали надписи на братской могиле — так немного осталось живых или, по крайней мере, здоровых. Собственно, ничего удивительного, подумал я, жизнь жестокая штука, жаль, конечно, но что поделаешь, нам с самого начала ничего не светило, и тот, кто из уличных боев за место под солнцем вышел всего-навсего с паранойей или отбитыми печенками, должен благодарить судьбу за откровенную благосклонность, но тут меня передернуло, я прочел, что, как ни странно, мой лучший друг Боб тоже выжил, хоть у него и были серьезные проблемы с головой, поймал свою белую горячку и теперь лечится в популярной в наших краях межрайонной психиатрической больнице в нескольких часах езды от нашего города и что его никто не навещает, даже мама, которая, в свою очередь, тоже спилась и в ладах с головой не больше, чем ее сын. На следующее утро я поехал на вокзал.

Я сильно нервничал, думал, вот сейчас я приду, увижу Боба, и что я ему скажу? привет, Боб, как дела, хорошо выглядишь или что-то в этом роде, что обычно говорят чувакам с белой горячкой, вдруг он — полный тормоз и даже не узнает меня, что, тогда тоже спрашивать, как дела? как дела, Боб, вынести из-под тебя судно? что ему взять? апельсины? на хера ему апельсины, если у него белая горячка, может, он в койку ссытся, а я ему апельсины принесу, маразм, в общем, решаю ничего с собой не брать. Уже подъезжая, думаю, интересно, как себя чувствуют жители этого пятидесятитысячного городка, который если чем и славится, так это своей психбольницей, и если ты, к примеру, родился в этом городе и в нем вырос и даже собираешься прожить тут всю свою жизнь — а все знают, что это именно тот город, в котором находится та самая больница, — как ты должен себя вести? можно ли быть патриотом такого города? приглашать погостить? говорить «обязательно приезжайте, у нас такая природа!»? бля, какая у нас природа! где у нас? в диспансере, что ли? скорее наоборот, они тут все ненавидят свой город, в случайной компании на чужой территории стараются язык не распускать и лишнего не болтать, потому что это все равно что сказать «до скорой встречи» на похоронах.

Теплая, прогретая солнцем больница, во дворе много цветов, сестрички в белых халатах сидят в тени, к Бобу меня, конечно, не пустили, зато зав. отделением, в котором он лежит, захотел со мной побеседовать. Ему лет сорок, вид у него усталый, он явно с похмелья, но держится уверенно, с ним это, похоже, не в первый раз, я про похмелье, ко мне отнесся с симпатией, психолог хренов, старается говорить спокойно, хотя это не всегда ему удается.

— Вы, — говорит, — когда последний раз его видели?

— Лет пять назад, — отвечаю.

— Вы его товарищ?

— Да, мы одноклассники.

— А почему вы вдруг решили его навестить?

— Я не знал, что он здесь. Недавно получил письмо.

— Знаете, вам лучше с ним не встречаться.

— Это почему еще?

— Так для него будет лучше.

— Знаете, — говорю, — я сюда полдня добирался. С утра ничего не жрал, меня, кстати, мутит не меньше, чем вас, давайте вы мне его покажете и мы с ним немного поговорим, а если он ссытся в постель и меня не узнает, вы мне его просто покажете и я уеду, не буду вам мешать.

— Знаете, юноша — а вы, я вижу, разумный и порядочный молодой человек, — вся проблема в том, что он вас узнает.

— Отлично, — отвечаю я, — а в чем тут проблема?

— А проблема, юноша, в том, — зав. отделением нервно похрустывает пальцами, — что у вашего одноклассника, Харченко Богдана Викторовича, 1974 года рождения, серьезные отклонения в психике, и встреча с вами, я в этом уверен, нежелательна ни для него, ни — что самое главное — для вас.

— Ну, я с собой сам разберусь. А что с ним?

— У него все очень плохо.

— От водяры?

— Простите?

— Я говорю, это от алкоголизма?

— Нет, алкоголизм — это как раз следствие.

— Следствие чего?

— Скажите, — доктор держит паузу, — вы его хорошо знали?

— Я его от смерти когда-то спас, если можно так выразиться. В 11-м классе.

— И вы знали его семью?

— Я знал его маму.

— А вы знали, что у них были половые отношения?

— Не знал. Стойте, у кого были отношения?

— У вашего друга, которого, как вы сказали, вы спасли от смерти, и у его мамы.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что ваш друг в течение длительного времени регулярно занимался сексом со своей мамой. В частности, в период, когда вы, по вашим словам, спасли его от смерти.

— Спас, спас.

— Возможно, зря.

— Стойте, а вы откуда знаете?

— Я его врач, у нас с ним нет тайн. Уже нет.

— Ебнуться можно.

— Можно, именно это с ним и случилось.

— И что теперь?

— Ничего. Он у нас уже второй год.

— А она?

— Кто?

— Мама.

— Не знаю. Она его больше не хочет видеть. Возможно, от этого он, как вы выражаетесь, и ебнулся.

— Подождите, вы что, хотите сказать, что, когда мы с ним вместе учились, он спал со своей мамой?

— Именно это я вам и хотел сказать.

— Со своей собственной мамой?

— Ну, другой у него, очевидно, не было.

— И он все это время с ней спал?

— Поэтому вам, — зав. отделением занервничал, — лучше с ним не встречаться. Понимаете, для него вы человек из той жизни, с того света, от нее, одним словом.