Красный бант - Страница 4

У того лицо расплылось в довольной улыбке. Женька от радости даже стойку на голове сделал, шлёпнулся на сено и заболтал ногами.

— А какую шамовку с собой возьмём? Комсомольцы берут на сутки, — Женька вспомнил ночной разговор у коптящей лампы. — В газетах пишут — голод в Германии. Наверно, как у нас в позапрошлом году. Германским рабочим есть нечего, а мы сейчас каждое воскресенье булки белые сладким чаем запиваем. Срамота!.. А булки такие тёплые, душистые, с зажаристым хребтом. — Эти слова он произнёс мечтательно и мрачно добавил: — Только в прошлом году я этих булок объелся, и с тех пор у меня живот болит.

У них, наверно, и сала нет, — сказал Янек, — а у нас в чулане вот какой кусище висит. Спрошу у матери.

Просить нельзя, тайну выдашь. Самому взять надо.

Пионерам воровать нельзя, — возразил Янек.

Так это не воровство, если для мировой революции. Мы же не сами есть будем.

Янек упорствовал:

— Всё равно нельзя!

— Зинка даже своё колечко, хорошенькое такое, с голубым камешком — ей бабушка подарила, — рурским горнякам послала. Не пожалела.

— И я бы тоже отдал, — отозвался Янек, — если бы оно моё было.

— Я б не только колечко, я бы всех голубей пожертвовал, вот честное пионерское! Только их не берут… Давай письмо писать и под сено подложим. К весне корова сено съест, письмо найдут Я узнают, что мы погибли не зря.

— А мы должны погибнуть? — спросил Янек дрогнувшим голосом.

— А как ты думал? Это тебе не груши околачивать. Мы должны как в песне: «И как один умрём в борьбе за это!»

— За что? — спросил Янек.

— За германский рабочий класс, за мировую революцию…

Женька лёг на живот, оторвал кусок от маминой выкройки, послюнявил огрызок карандаша и стал писать:

«Дорогие родители! Мы поехали спасать германскую революцию. Когда погибнем — не плачьте».

— Вот и всё. Писать больше нечего, a то они от телячьих нежностей будут больше расстраиваться.

Женька перечитал письмо и подписался. Янек, низко наклонившись над бумагой, долго выводил свою подпись. Женьке послышалось, что он всхлипывает.

Ты чего? — поднял он голову приятеля.

— Мне бы хотелось, чтобы и революций победила, и чтобы мы живы остались, и чтобы я потом с папой поехал освобождать нашу Ригу от буржуев.

Женька задумался.

— Может быть, и не погибнем! Вот Борис с самим Колчаком дрался и не погиб. — Женька развернул письмо, зачеркнул одно слово и надписал над ним другое. Получилось: «Если погибнем — не плачьте», — Я с тобой тоже поеду твою Ригу освобождать, обязательно поеду.

Ещё на крыльце Женька услышал, как расшумелась Зинка.

Пропала карта, и Керзон порвал бумажные выкройки. Один рукав — самый трудный — исчез бесследно.

В наказание мать спустила Керзона в погреб, чтобы он там ловил мышей и не шкодил в комнате. Зинка грозилась унести его в лес и оставить волкам на съедение.

— Настоящий империалист, — бранилась она.

Мать с сестрой шарили по всем углам, разыскивая выкройку и карту.

Женька, от греха подальше, пробежал в кухню, открыл крышку погреба и мигом спустился вниз. Выбрался обратно с Керзоном на руках — кот сидел на странно оттопырившемся животе хозяина. Картошку Женька вытряхнул из-под рубашки и закопал в сено. Прижимая к себе Керзона, помчался за ворота.

— Эх, дурак ты, дурак, — говорил Женька своему любимцу, — не мог сбежать. Будто и взаправду лорд Керзон! Не бойсь, я тебя в обиду не дам.

Женька постучал в окно к Наташке и вызвал её на крыльцо.

— На, возьми… Хороший он, настоящий сибирский, и вовсе не шкода, и не империалист. Керзоном его зовут. Но ты ему другое имя дай, не позорь кота. А если на другое имя отзываться не будет, поточи нож о сковородку или плиту — будто мясо резать собираешься, он мигом явится.

— А почему ты его отдаёшь? — спросила опешившая от удивления Наташа.

— Потом узнаешь.

И Женька исчез.

После ужина Зина не пошла в клуб, сказалась больной. Женька одетый нырнул под одеяло и боялся закрыть глаза, чтобы его не подкараулил сон. Мать подивилась, что это случилось с её детьми, и сама легла спать пораньше.

Ходики тикали особенно громко.

«Чего же она не идёт? — тревожился Женька, — Неужели не поедут? Может быть, заснула и я вместе с ней на бобах останусь?» Но вот скрипнула за шкафом кровать, и тут же распахнулось окно. Зинкина тень качнулась на подоконнике и нырнула в темноту. Из сада потянуло сыростью, запахом опавших листьев.

— Кто это окно открыл? Простудитесь! — сказала мать, встала, закрыла окно и задвинула шпингалет. — Убежала-таки, не выдержала, — проворчала она.

«Всё пропало, — похолодел Женька. — Шпингалеты тугие, визжат, когда их вытягиваешь, — Он сосчитал до ста, сполз с сундука, взял в руки сандалии, пробежал на цыпочках в кухню, откинул крюк и вышел через дверь. — Никакие воры не заберутся. Откуда им знать, что у нас сегодня дверь не заперта».

На улице было холодно. Над садами висела туманная дымка, и сквозь неё проглядывало расплывчатое лицо луны. Влажные листья яблонь шлёпали по щекам. У Женьки дробно застучали зубы.

Янека за воротами не было. Женька опять стал считать до ста. «Не придёт — поеду один… Проспал? Сдрейфил? Восемьдесят, восемьдесят один…» Женька нарочно не спешил считать.

Вот он, бежит.

— Ты чего? — накинулся Женька на приятеля.

Но выяснять было некогда, а Янек не хотел признаться, как трудно ему было уйти без разрешения из дома.

В ночной тишине пыхтели маневровые паровозы, ощупью перебирая по рельсам колёсами. Как светляки, мерцали зелёные и красные фонари стрелочников. Обходя подальше огни, ребята добрались до депо. У поворотного круга стоял готовый поезд из теплушек. Двери вагонов были раздвинуты, под потолком покачивались фонари, освещая белые новенькие скамейки.

— Этот самый, — прошептал Женька.

Вдоль поезда шёл составитель с фонарём и постукивал молоточком по буксам: проверял, есть ли смазка. Вот он прошёл в хвост — можно забираться. Ребята облюбовали головной вагон: свет фонаря у депо его не освещал.

Женька кинул в вагон узелок с картошкой и, ухватившись за край железной рейки, по которой двигалась дверь, подтянулся. За ним — Янек.

В вагоне Женька по-хозяйски огляделся:

— Считай, что мы уже в Германии. Залезем под скамейку в угол, ни один чёрт не увидит. Вылезем только в Берлине. Выдержишь?

— Выдержу, — твёрдо ответил Янек.

— Если захочешь чихнуть, нажми пальцем под носом, и чих пройдёт. Одолеет кашель глотай слюну. Ну, давай устраиваться.

Ребята растянулись плашмя иод скамейкой — голова к голове. Женька вытянул ноги и зацепил за какую-то деревяшку. Деревяшка сдвинулась с места — звякнуло железо.

— Под скамейками винтовки, осторожно, — прошептал Женька, — я как двинул ногой о приклад… Эх, взять бы по одной винтовочке, да куда спрячешь?

Помолчали.

— Жалко, что языка ихнего не знаем. Одно слово «камрад».

— Я знаю, — сказал Янек. — «Рот Фронт» — это всё равно что «Будь готов». Только они поднимают сжатый кулак, что значит: все вместе, дружно. Мне отец объяснял. «Нидер мит дем империализмус!» — это значит: «Долой империализм!»

— «Рот Фронт», — несколько раз повторил Женька и сжал кулак.

Вагон сильно тряхнуло.

Прицепили паровоз. Теперь скоро, — сказал Женька.

Он лежал и думал о том, что его ждёт. Может быть, выпадет счастье сразиться с самим буржуйским правителем Штреземаном. Сразиться и победить.

— Янка, как сказать по-немецки «Подыхай, старая крыса»?

Этого Янек не знал. Он думал о матери. Надо было бы спросить её, может быть, и отпустила. Но теперь поздно.

Женька вытягивал поочерёдно ноги и щупал, приклады; чуть звякали штыки.

«Трёхлинейные», — подумал он восхищённо и, представив себе, как он с винтовкой в руках кинется в атаку, чуть не крикнул: «Нидер мит дем империализмус!»— но у вагонов захрустел гравий, будто табун коней овёс жевал.