Красные петухи
(Роман) - Страница 2

Флегонт обеими руками глубже насадил на голову отороченную горностаем круглую шапку, сердито дунул ноздрями.

— Как не хотите, чтоб с вами поступали люди, так не поступайте и вы с ними. Иль мыслишь, простят власти сие?

— Казнить либо миловать можно виноватого. А здеся… — развел руками, вздернул плечо. — Один бог видел, так он…

— Не поминай всуе имя господне, — сердито оборвал Флегонт. — И у стен есть уши, и у ночи — глаза. Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано.

Вот теперь Маркел забеспокоился, запереступал, точно на раскаленном поду.

— Чего жмешься, яко заяц под тенью орла? — Флегонт брезгливо сморщился, — Спарил господь с заячьей душонкой волчиную злобу…

— Ты меня, батя, не трожь… — от бешенства тонкий хрипловатый голос взвился и лопнул. Несколько раз Маркел хватанул открытым ртом студеного воздуху, — Поостерегись, не то… Я могу…

— Все можешь, — спокойно и грозно пророкотал Флегонт. Небрежным взмахом руки стряхнул иней с пышной волнистой бороды. — Коли бог совести не дал… Не о тебе пекусь: не заслужил. — Помолчал. Тяжело вздохнул и негромко: — Паршивцы. Из-за вашей слепой злобы может все село сгинуть… Подберите огарыши кольев, коими дверь да ставни подпирали…

Повернулся, тяжелыми широченными шагами пошел прочь. Маркел долго оглушенно стоял посреди дороги, тупо глядя в спину уходящего попа.

Свежий снежок легонько похрустывал под новыми, еще не разношенными валенками. Сын деревенского пимоката, Флегонт сызмальства помогал отцу щипать, бить шерсть, настилать и стирать пимы. И по сю пору лучше Флегонта никто в округе не сваляет валенок. Вся многочисленная поповская семья — а у него было шестеро детей — щеголяла в разноцветных валенках отцовского изготовления.

Мягкий скрип снега не раздражал — напротив, успокаивал. И мороз холодил разгоряченную голову, студил кровь.

До сравнительно недавнего времени жизнь казалась Флегонту простой и понятной. Не внесла особой сумятицы в его душу и начавшаяся мировая война, Флегонт вместе с тогда еще здравствующим своим предшественником отцом Василием служил молебны во здравие сражающихся односельчан, панихиды за упокой души павших в боях. С величайшим нетерпением ждал писем двоюродного племянника Вениамина, добровольно ушедшего на фронт с последнего курса медицинского факультета Петербургского университета. Письма Вениамина с фронта были длинные и смутные, полные недомолвок, плохо скрытой тревоги. Флегонт раза по три в неделю ездил в уезд за столичными газетами. Их было мало, и приходили они с полумесячным опозданием. Разные газеты писали об одном и том же по-разному, и от этого тревога становилась еще сильней.

Вихрь революции вырвал с корнем извечные представления, понятия, устои — все, чем жив был доселе Флегонт, перепутал, скрутил комом и швырнул с кручи в тартарары. Где верх, где низ, что черное, а что белое — попробуй разбери в эдакой крутоверти. Добро становилось злом, зло оборачивалось в добро. Менялись флаги над Народным домом, менялись власти. Волостное правление становилось то волостным исполкомом, то волревкомом, а то волостной земской управой. Менялись подписи под приказами, которые зачитывались на сходах, но деревенскому попу Флегонту в каждом из них прежде всего слышалось одно слово: «Отдай!» Отдай зерно, отдай сено, отдай коня, отдай мужа, сына, брата в армию, белые требовали — в белую, красные — в красную…

Если бы не кремневая вера в бога, в разумность и преднамеренность посылаемого им испытания, не устоять бы Флегонту, закружила бы и его сатанинская карусель. Помог спастись от казни трем пленным мальчишкам-красноармейцам, укрыл на сеновале бежавшего от конвоя белогвардейского офицера. В проповедях и молитвах звал прихожан к терпению, спокойствию, прекращению братоубийственной войны. Его едва не повесили колчаковцы, хотели расстрелять красные. Отстояли мужики, не дали.

И вот теперь, когда, казалось бы, самое дурное — в прошлом, а жизнь начала потихоньку входить в берега, грянула продразверстка. Непонятное, страшное слово-паук. Вцепилось в мужика, и хоть криком кричи, а свой хлеб, потом и кровью взращенный, отдай задарма.

Сын мужика, Флегонт по себе знал, каково терпеть, когда в твоих закромах шарят чужие руки.

Как помирить мужиков с новой властью? Втолковать ей, что нельзя все силой, через колено, вразумить их, что всякая власть — от бога и с ней надобно ладить…

Распалили, разогнали Флегонта думы. Версты две по селу отмахал, опомнился у околицы.

Остановился. Огляделся. Тишина вокруг неземная. Дома зарылись в сугробы по самые окна. Ни собачьего бреху, ни людских голосов. Даже ветра не слышно. «Вразуми, господи, просветли, направь на путь истинный…»

Катерина выла в голос — жутко и протяжно. Теребила растрепанные, измочаленные волосы, билась головой о стену, заламывала не по-крестьянски тонкие белые руки. То затихала и только глухо постанывала, раскачиваясь из стороны в сторону, то снова начинала голосить.

Флегонт сидел на скамье, уперев ладони в колени, слегка наклонив крупную тяжелую голову. Молчал. И это молчание действовало на Катерину лучше всяких слов и утешений. Мало-помалу она затихла. Всхлипывала, сотрясаясь всем телом, терла подолом юбки красные, мокрые глаза.

— Радоваться надобно, а ты слезы льешь, бога гневишь… — сильно нажимая на «о», глуховато, но проникновенно заговорил Флегонт.

Всхлипнув еще раз, Катерина затихла. Подняла разлохмаченную голову, разлепила потрескавшиеся губы, уставилась на попа.

— Бог спас душу твою и тело не порушил, ни единый волос не упал. Это ли не диво? Из ада возвернулась. Чего ж еще ждешь от всевышнего?

На разукрашенном сажей и царапинами, отекшем от слез, но и сейчас красивом лице Катерины мелькнул испуг.

— Тут вот гусиный жир и холстина чистая. Смажь и перевяжи. Помочь?

— Спасибочки. Сама управлюсь.

Болезненно морщась и тихонько ойкая, женщина смазала и перебинтовала обмороженные ступни ног, Флегонт искоса наблюдал за ней. Всем бог наделил: красотой, статью, умом, а счастья… Верно бабы поют: «Не родись красивой, а родись счастливой»… Где оно, счастье? В чем? Жар-птицу легче поймать. Всю жизнь тянется к нему человек душой, и руками, и разумом…

— Ты что, батюшка?

Дурацкая привычка бормотать вслух, с собой разговаривать…

— О тебе думаю. Воскресла из мертвых — слава господу. А как дальше? Завтра нагрянут из чека. Чем докажешь, что не ты сожгла продотрядчиков, по наущенью, со злобы ль?

— Вот те крест… — На мучнистом лице еще чернее кажутся остановившиеся глаза.

— Верю. Но поверят ли они? Если спаслась, с чердака спрыгнув, зачем не к соседям побегла? Рядом ведь…

— Со страху… не в себе была.

— Без ветра травинка не колыхнется. Всякому делу первопричина есть, всякой беде — виновник. Настоящие злодеи зело коварны и вероломны. Швырнули тебя в костер, ровно охапку сушняка. Теперь тебя же и оговорят. Чем докажешь правоту?

— Батюшка… — Катерина сползла с лавки, пала на колени, обхватила руками ноги попа. — Не погуби. Ты один свидетель…

— Встань. — Поднял женщину, усадил. — Нам, священникам, у новой власти веры нет. — Тяжело вздохнул, зажал в кулачище пышную бороду и долго молчал. — Облачайся. Отвезу в Северск. Не близок путь, а и ночь-от долга…

Катерина покачала головой, проговорила, будто сама с собой:

— Кончилось мое челноковское житье. Правду баба Дуня насулила: «Не надолго расстаемся, скоро свидимся. С песней прощаемся, с плачем встретимся». По ее и вышло.

— У тебя ведь, кроме бабушки…

— Ни единой душеньки, — договорила Катерина. — Был мужик навроде, а может, только поблазнилось.

— Поживешь пока у бабки.

— Сказывали, в Абалаке она сейчас. Грехи в монастыре замаливает. Да я и одна…

— Нет. Пока не скинешь недуг, одной не след. Вот что, определю-ка я тебя на это время под надзор моего племянника. Человек он образованный, обходительный, на врача учился…