Красные маршалы. Буденный - Страница 64

Котовский с коня это заметил.

— Эй! — кричит трещащим басом Криворучке, — «суда заходит твой Кривенко! Жарь в лоб!

— Ванька, в лоб! — надрываясь, кричит Криворучко.

Но комэск не то дрейфит, не то жалеет коней, гнет свою линию.

— Эх, Ванька, дурной хохол, попусту матка тебя носила! — и Криворучко пустил карьером коня к эскадронному.

Подскакав, осадил, ругается, кричит Криворучко, бросил шапку о земь. И вдруг со всех сил опустил саблю полкового командира на голову Кривенко. Кривенко упал с седла. Эскадрон в замешательстве. Конники пососкакивали с лошадей, матерятся, крики, проклятие «мать перемать»! Но тут уж скачет сам Котовский. И Криворучко, взяв в командованье эскадрон, под дикое ура и улюлюканье бросается в пулеметный дождь прямо в лицо врага.

Правда, шашечного удара Котовский не одобрил, еле выжил Кривенко, треснул череп.

— Можно, конечно, расстрелять, но не в таком случае, — говорил Котовский.

Да и Криворучко чувствовал, что зря хватанул, все спрашивал Котовского:

— Григорий Иваныч, а що воне таке за трыщина… що таке?

Но когда выздоровевший, мрачный Кривенко пришел к Котовскому просить перевода в другой полк, Котовский встретил его сурово:

— Я хотел взгреть Криворучко за то, что он тебя предателя революции не расстрелял!

На помощь пришел сам Криворучко с хохлацкой хитростью. Послал Котовскому отбитое офицерское польское седло — первый сорт. И заговорил:

— А що, Григорий Иваныч, не назначить мне Ваньку обратно эскадронным? а?

— Как хотите, ведь «физическое внушение» ему сделали вы, я тут не при чем, — пробасил Котовский.

— Так я ему дам эскадрон, у меня така думка, що дурость Ванькина уся через тую трыщину выйшла…

И Кривенко снова взял в командование эскадрон. В крепкой узде держал Котовский свою «шпанку». Закоренелых, нешедших ни на какой страх мародеров-бойцов расстреливал. Правда, говорят, эти расстрелы с трудом переносил комбриг. Садился после них в хате за стол, сжимал руками голову, скреб свою блестящую лысину, бормоча, ругаясь по-молдавански:

— Футуц кручь, я мейти футуц паска мейти.

Для своей бригады Котовский был не только боевым командиром, но и трибуналом, и государством, и вождем. На Котовском кончалось все, и жизнь и смерть в красной коннице. Стонали местечки, городки от прихода советской кавалерии. Эти шедшие на Европу войска были большие охотники до «камушков и часиков». Но котовцы не буденовцы.

— Буденовцы что, виндидуалисты! — хохотал комполка Криворучко. — Кто нашел, тот и тащи! А у нас — круговая порука, пользуйся, но общей кассы не забывай!

Котовский знал нравы своей банды и разрешал «грабануть» — богатых, но за грабежи мещан, крестьян, местечковых евреев беспощадно расстреливал, внедряя, так сказать, в разбой «классовую линию». И дань грабежа складывалась в общую кассу кавбригады.

Входя в хату на отдых после боев, первое что приказывал Котовский ординарцам — любимую:

— Яичницу в 25 яиц!

Но перед боем не ел целый день и бойцам приказывал не есть.

— Д-д-д-урач-чье! — кричал характерным чуть заикающимся басом, — раз-з-зве ж-ж мож-жно ж-жрать перед б-боем? Поп-падет п-пуля в ж-живот и б-баста!

Здоровье, силу и спорт любил Котовский. Гимнастику проводил даже на войне. Ругаясь, заставлял заниматься гимнастикой всех командиров. О себе говорил:

— Я энтузиаст физического воспитания, тут уж ничего не поделаешь. Здоровое нагое тело — да ведь это ж красота!

В местечке Хабное, где после боев стала кавбригада, на второй же день собрал всех командиров в местной синагоге — единственном просторном помещении. Произнес вводную речь о необходимости гимнастики, приказал всем раздеться, разделся и сам и, стоя пред выстроившимися в две шеренги командирами, начал:

— Первый прием, р-раз! Начинай, дыши…

Дело было зимнее. А комбриг открыл окна. Командиры поругивались про себя, синели от холода, но проделывали все мудреные приемы вместе с энтузиастом физического воспитания. После гимнастики Котовский приказал обтираться водой. В бочке нашли воду, приготовленную для еврейского религиозного ритуала.

— Обтирайся! Бог не обидится! — ревел Котовский. И под общий хохот зачерпывали командиры, обтирались. Только тут заметил Котовский, что одного комэска не достает и прямо из синагоги пошел в его квартиру.

— Отколет сейчас над Митькой «котовку», — хохотали, шли за ним командиры. Знали, что уж что-нибудь да выдумает комбриг, идущий к неявившемуся комэску.

— Как бы грехом не «шлепнул»?

Котовский, хоть и улыбаясь, а возмущался: — «Плевал, говорит, я на Мюллера? Дурак, да это же жизнь, как же на нее плевать?»

У избы остановился. Выскочил ординарец.

— Спит? — крикнул Котовский.

— Спит, товарищ комбриг.

— Принеси-ка два ведра воды, да похолоднее!

С двумя ведрами в руках, пригибаясь в сенях, Котовский вошел в покосившуюся еврейскую хату, где на постели, разметавшись, храпел еще полунагой комэск. Срозмаху вымахнул Котовский на спящего ведра, приговаривая:

— Обливаться перед девятым номером нужно, товарищ комэск! Вот как!

А на утро трубы уж играли генерал-марш. И странная конница из полубандитов, солдат-командиров, старых офицеров, уголовников, подымалась, седлала коней и трогала по пыльным улицам, выступая в бой за Львов.

По 50 километров неслась в сутки красная конница. Еще один переход и возьмут столицу Галиции. Но под Львовым получился категорический приказ свертывать на север, спасать общее положение, уже обессилевшей под Варшавой, красной армии.

Как ни торопилась конница — не успела. Французский генерал Вейган положил предел русскому красному размаху и, вместо наступления, красная армия пошла грандиозным паническим откатом.

Для конницы Котовского начались жестокие арьергардные бои. Прикрывая панически побежавшую красную пехоту, от наседающих теперь польских уланов, Котовский забыл и гимнастику и обливанья водой. Какая гимнастика, когда по три дня маковой росинки во рту не бывало у бойцов. В этих боях обессилели котовцы. А главное упало моральное состояние войск: — не пустила Европа Котовского делать революцию.

Лучший польский конный корпус генерала Краевского получил приказание: истребить разбойную кавбригаду. Польская кавалерия торопилась зажать в клещи беспорядочно-несущихся на восток котовцев. И вот близ Кременца полным кольцом поляки окружили Котовского на лесистом холме — Божья Гора.

Это полная гибель. Командование юго-западного фронта похоронило отрезанную кавбригаду. С трудом втащили на гору котовцы последние пушки, тачанки с пулеметами, лазаретные линейки. Котовский, усталый и измотанный, как все бойцы, приказал биться до последнего, не сдаваться полякам.

Трое суток отбивались зажатые в кольцо котовцы, несли страшные потери. Ночью на вершине холма, собрав жалкие остатки когда-то грозной бригады, Котовский обратился к бойцам с речью:

— Братва! — кричал он. — Простите меня, может быть тут моя ошибка, что завел я вас в этот капкан! Но теперь все равно ничего не поделаешь! Помощи ждать неоткуда! Давайте, иль умрем, как настоящие солдаты революции или прорвемся на родину!

По горам трупов собственных товарищей с холма бросился на поляков Котовский. Произошла рукопашная свалка. Покрытые кровью, пылью, размахивая обнаженными саблями, бежали вприпрыжку рядом с тачанками обезлошадившие конники. Вблизи скакавшего Котовского разорвался снаряд, выбил комбрига из седла. Котовский упал без сознания. И еле-еле вынесли своего, тяжело контуженного, комбрига котовцы.

Прорвалась горсть конницы с без сознанья лежавшим Котовским. Котовского везли в фаэтоне. Он метался, бредил, кричал. Врачи считали, что рассудок не вернется к безрассудному комбригу. Но здоровье Котовского выдержало даже эту польскую контузию под Божьей Горой. Через месяц Котовский выписался из госпиталя, вступив в командованье бригадой, но войны с поляками уже не было[84].