Крайняя маза - Страница 14

– Он был ревнивым. Даже очень. И потому ему все...

– Отрезал?

Мария Ивановна опустила глаза. Страдание, смявшее лицо женщины, показалось Смирнову искренним.

– Да, дела, – зевнул он напоказ, чувствуя, что играет киллера из рук вон плохо. – Зря вы мне это рассказали. Я хоть и киллер, но таких вещей не одобряю. Отрезание половых органов – это нездоровое психическое отклонение, недостойное порядочного человека. Я бы их просто отбил. А чулок у вас найдется?

Мария Ивановна приподняла полу халатика, обнажив бедро, охваченное ажурной чулочной резинкой. Бедро Смирнову понравилось. Он не любил чересчур полных бедер. Он любил именно такие.

– Вам на память? – глаза женщины говорили: "Я сделаю все, что ты захочешь. Я стану такой, какой ты хочешь. И по духу и во плоти. Хоть ты и не тот, за кого себя выдаешь".

– Нет, я не фетишист. Вероника Антоновна с сыном, наверное, уже пришли в себя. Согласно служебному руководству, все кто видел мое лицо, должны быть ликвидированы.

– Вы можете пройти через мою квартиру, – сказала женщина без тени сарказма.

Смирнов задумался: "А какого, собственно, черта Шура увел Пашу через дыру? Не иначе перенервничал".

– Он, наверное, просто хотел попрощаться с Вероникой Антоновной, – поняла его мысли Мария Ивановна.

Пристально посмотрев на нее, Смирнов, взял кейс с деньгами и прошел в квартиру ясновидицы. Квартирка была на удивление уютной. Все со вкусом подобрано, все соразмерно. В ней могли обитать одни лишь любовь, верность и райское спокойствие.

"Фиг этих женщин поймешь, – подумал Евгений Александрович, уже спускаясь на свой этаж. – Такая квартирка, такая женщина, жрица божественной любви, и это животное. Этот гангстер... И эти повсеместные пятна крови. Хотя, что их понимать. Любовь, верность и спокойствие всегда там, где деньги. А деньги там, где кровь.

...Но как же она хороша! Как пластична! И как располагает к себе!"

Сын Смирнова, Валентин, уже разгримированный, сидел на диване и курил, пуская дым к потолку. По телевизору показывали боевик. Десяток гангстеров палили из автоматов по полицейским. Те отвечали адекватно. Дав отпрыску пятьсот долларов (деньги портят детей), Евгений Александрович спрятал кейс во встроенный шкаф и пошел вниз.

Машину вел Шура. Смирнов сидел сзади рядом с Пашей, всем своим видом напоминавшем сваренную брюкву. Время от времени Евгений Александрович прихлебывал водку из горлышка бутылки, обнаруженной им на сидении. Прихлебывал, чтобы не раскиснуть перед финишной ленточкой, прихлебывал и думал, что Паша уже, наверное, сотни раз ехал в машине, ехал в мыслях, ехал к неотвратимой расплате за жадность.

"А ведь жадность и ее сестры, скупость и расчетливость, – уже хмельной, философствовал он, рассматривая в окно холодную ночную Москву, – это неотъемлемая черта многих людей, желающих, может быть, неосознанно, что-то сохранить, что-то сделать...

...Это фрейдовский Эрос...

В жадности, скупости и расчетливости, в родных детях неуверенности в завтрашнем дне, очень много творческого, много жажды из меньшего, даже не из чего, сделать большее...

А щедрость – это суть первичный позыв к смерти, это Татанос, который шепчет из могилы: не надо сохранять! не надо умножать! не надо выращивать! Надо тратить, надо рассеивать, надо коту под хвост, надо ко мне!

...Скупость, расчетливость Природы, ее стремление сберечь энергию, соединяя то, что соединяется, населили Землю животными, растениями, потом появились люди, появились и начали тратить... И так преуспели в этом, что за тридцать тысяч лет истратили почти все из того, что создавалось сотни миллионов, миллиарды лет...

Подъехали они к пойме Пономарки в девять десять. Ко времени оживший Паша Центнер сам выбрался из машины и вслед за Шурой, светившим себе фонариком, пошел к последнему своему краю.

Смирнов, отгонявший машину в кусты, нашел их топчущимися над песчаной ямой. Глаза у бандита были жалобными. Он мысленно просил что-то у главного своего палача.

– Черт, не учел я, что октябрь на дворе! – посмотрел Смирнов в пугающую черноту природной могилы. "И не твоя могила – твоя", – подумал он.

– Не понял? – обернулся к нему Шура.

– Надо было у Марьи Ивановны одеяло какое взять. Холодно ему будет в яме.

Душа Евгения Александровича не могла "дать добро" на убийство, и он говорил, чтобы не рассуждать, говорил, чтобы не дать гуманной своей ипостаси завладеть его волей.

– Там, в машине, в багажнике, есть шерстяной плед... Я схожу? – предложил Шура.

– Иди, только по быстрому. Да, вот еще что. Там, на заднем сидении водку возьми и стаканчики одноразовые в бардачке. Помянем человека, как христиане.

Шура отдал пистолет Смирнову и ушел. Спустя несколько минут вернулся с водкой в руке и клетчатым одеялом на плече. Выстлав им дно ямы, вопросительно посмотрел на Евгения Александровича.

– Ну, что, Паша, пора, – сказал тот, повернувшись к авторитету. – Давай прощаться, что ли?

Паша, по-прежнему находясь в практически полном ступоре, автоматически распахнул объятия. Смирнов проник в них, с чувством похлопал будущего покойника по спине. Закончив с выражением чувств, отошел в сторону. Авторитет шагнул к могиле. Протянутую руку Шуры он не заметил.

– Ты сразу не зарывайся, я слово на дорогу скажу, – сказал ему Смирнов в спину.

Качнув согласно головой, Паша спустился в яму, оказавшейся ему маловатой. Некоторое время он устраивался: поправлял на себе и под собой одеяло, удобнее располагал голову и ноги. Закончив с диспозицией, отер лицо от нападавшего песка, сложил руки на груди и затих, уставившись в огненный глаз фонарика.

Шура, светивший в могилу, не вынес мертвенной твердости его взгляда. Резко отвернувшись, он положил фонарь на землю и занялся разливом водки. Взяв протянутый ему стаканчик, Смирнов шумно втянул в себя холодный осенний воздух и начал говорить:

– Дорогие друзья! Мне довольно часто приходилось участвовать в церемониях подобного рода, и, скажу честно, многие из них не оставили следа в моей памяти. Однако данное погребение неординарно и по масштабу личности виновника торжества и по его вкладу в дело становления человечества в отдельно взятом регионе. Поэтому я прошу заранее простить меня за волнение и неминуемые огрехи, связанные с ним.

Итак, мы провожаем в последний путь активного и целеустремленного борца с... с парниковым эффектом. Как вам известно, неконтролируемое увеличение численности человечества привело к тому, что нас стало слишком много. Не будем кривить душой, давайте посмотрим вокруг! Что мы увидим? Мы увидим много, очень много никому не нужных людей, людей, не нужных ни государству, ни родителям, ни близким, ни даже самим себе. Это не голословное заявление, мне доподлинно известно, что в одной только России официально насчитывается около полутора миллионов брошенных детей. Другие источники называют цифру в пять миллионов. А кто может бросить собственного ребенка? Только зряшный человек. И эти зряшные существа живут, они глушат себя безудержным потреблением алкоголя и наркотиков, они распространяют вокруг себя волны безнадежности, отчаяния, тщеты, волны, рождающие в более удачливых членах общества убийственное для всех презрение к людям.

И это еще не все, дорогие друзья. Ради таких самим себе не нужных людей, а их по всей земле десятки миллионов, может быть, и сотни миллионов, работают фабрики и заводы, работают, чтобы произвести для них спиртные напитки, закуски, дезодоранты, туалетную бумагу, шприцы, горячую воду, похоронные принадлежности и многое, многое другое. И все эти фабрики и заводы выбрасывают в атмосферу углекислый газ, смертельный для человечества газ, газ, рождающий парниковый эффект. И сами они, эти себе ненужные люди, выдыхают этот пассивный, но безжалостный газ, газ, который в скором времени убьет будущих Микеланджело, Пикассо, Дебюсси, Петрарок, Плисецких, Пугачевых, Аристотелей и Андреев Платоновых!