Коварный обольститель - Страница 2

Сильвестр решил, что Ианта и Баттон делают все от них зависящее, дабы избаловать Эдмунда, но, хотя сам дядя без колебаний давал понять этому смышленому юному джентльмену, что фокусы, приносящие тому успех в детской, с ним не пройдут, он редко вмешивался в процесс воспитания племянника. Сильвестр не видел в Эдмунде особых недостатков или дурных наклонностей, которые нельзя было бы исправить, когда он подрастет; и к тому времени, как малышу исполнилось шесть, герцог уже успел полюбить его словно родного сына.

Между тем Эдмунд скрылся из глаз. Сильвестр опустил створку окна и вновь подумал о том, что следовало бы нанять племяннику наставника куда подвижнее и жизнерадостнее, нежели преподобный Лофтус Лейберн, клирик почтенного возраста и хрупкого здоровья, занимавший почетную должность духовника его самого – или, точнее, его матери. Впрочем, хотя герцог с неодобрением отнесся к тому, что Ианта уговорила мистера Лофтуса преподать Эдмунду его первые уроки, его светлость не счел этот вопрос настолько важным, чтобы вмешиваться и накладывать на него вето. И вот теперь она жаловалась, будто Эдмунд без конца пропадает на конюшне, где уже нахватался совершенно неподобающих словечек и выражений. «А чего, черт возьми, она еще ожидала?» – спросил себя Сильвестр.

Дверь распахнулась, и он отвернулся от окна. В комнату вошел его дворецкий в сопровождении молоденького лакея, который принялся убирать со стола то, что осталось от обильного завтрака.

– Я приму мистера Оссета и Пьюси в полдень, Рит, – сказал Сильвестр. – Пусть к тому же времени Чейл и Броу принесут мне свои бухгалтерские книги. А сейчас я отправляюсь к ее светлости. Предупредите Трента, что я могу… – Он оборвал себя на полуслове, бросив взгляд в окно. – Нет, пожалуй, не стоит! Все равно к четырем пополудни уже стемнеет.

– Очень жаль, что в такой славный денек вашей светлости придется сидеть в четырех стенах, – многозначительно заметил Рит.

– Действительно жаль, но тут уж ничего не поделаешь. – Оказалось, что Сильвестр обронил носовой платок, и молоденький слуга со всех ног кинулся поднимать его. – Благодарю вас, – сопроводив свои слова легкой улыбкой, молвил его светлость.

Улыбка герцога была очаровательной, и сколь суровыми ни казались бы его требования, ради нее слуги готовы были в лепешку расшибиться, но выполнить их. Он прекрасно знал об этом, как сознавал и ценность доброго слова и похвалы, сказанных в нужный момент, поэтому счел бы крайней глупостью отказаться от того, что обходилось ему так дешево, но взамен давало потрясающие результаты.

Выйдя из утренней гостиной, Сильвестр направился в главную залу и в другой век (как можно было подумать), поскольку именно эта центральная часть огромной постройки, раскинувшейся на нескольких акрах, олицетворяла собой все, что уцелело от первоначального сооружения. Закопченные балки, оштукатуренные стены и неровный пол, выложенный каменными плитами, составляли неожиданный, но желанный контраст с утонченной элегантностью более современных частей здания. Широкую витую лестницу с перилами эпохи Тюдоров, что вела на окружающую залу галерею, охраняли две статуи в полном рыцарском вооружении; стены были увешаны коллекциями старинного оружия; в окнах сверкали стекла, декорированные геральдическими гербами; а гора пепла в огромном камине поддерживала несколько жарко пылающих бревен.

Перед огнем в настороженном ожидании лежала белая с коричневыми пятнами самка спаниеля. Заслышав шаги Сильвестра, она приподняла голову и завиляла хвостом. Но, когда он вошел в залу, собачий хвост горестно поник и хотя собака бросилась к нему навстречу, с обожанием уставившись на хозяина, стоило ему наклониться, чтобы приласкать ее, она не стала прыгать вокруг и не залаяла в радостном предвкушении. В гардеробе Сильвестра она разбиралась не хуже его камердинера и прекрасно знала: панталоны и ботфорты означают, что самое большее, на что она может надеяться, – это улечься у его ног в библиотеке.

Апартаменты герцогини включали, помимо спальни и гардеробной, где размещалась ее горничная, также прихожую, которая вела в большую, полную солнечного света комнату, известную всем домочадцам под названием «гостиная герцогини». Миледи редко покидала ее пределы, вот уже много лет оставаясь жертвой артрита, излечить или хотя бы облегчить который не могли ни самые выдающиеся доктора, осматривавшие герцогиню, ни те снадобья, что они предлагали. Она еще могла сделать несколько шагов с помощью прислуги, преодолев расстояние, отделявшее ее спальню от гостиной, но, опустившись там в кресло, уже больше не в состоянии была подняться из него без посторонней помощи. Какую при этом боль она испытывала, не ведал никто, потому что герцогиня никогда не жаловалась и не искала сочувствия. На всевозможные участливые расспросы о своем самочувствии леди неизменно отвечала: «Очень хорошо», а если кто-то принимался сожалеть о том однообразном существовании, которое она влачила, лишь смеялась в ответ, говоря, что жалость не производит на нее должного впечатления, посему выражения сочувствия лучше приберечь для тех, кто вынужден прислуживать ей. Что до нее самой, то, поскольку сын регулярно сообщал герцогине свежие лондонские сплетни и новости, внук развлекал своими забавными выходками, невестка обсуждала с ней последние веяния моды, кузина терпеливо сносила все ее причуды, горничная обожала и лелеяла свою хозяйку, а старинный друг, мистер Лейберн, читал вслух книги по выбору ее светлости, то она полагала, что скорее уж ей нужно завидовать, чем жалеть ее. Никто из посторонних даже не догадывался о том, что она пишет стихи, и лишь близкие герцогини знали об этом. Мистер Блэкуэлл опубликовал уже два сборника ее поэм, снискавших большую популярность в высшем свете; хотя они, разумеется, были подписаны псевдонимом, личность автора вскоре стала известна, что лишь привлекло к ним повышенное внимание.

Когда Сильвестр вошел к ней в гостиную, она писала за столом, специально изготовленным для нее местным плотником; по высоте стол идеально подходил к ручкам кресла с подголовником. Однако, увидев, кто к ней пожаловал, герцогиня сразу отложила в сторону перо и приветствовала Сильвестра улыбкой, куда более очаровательной, нежели его собственная, поскольку в ней таилось намного больше тепла. Ее светлость воскликнула:

– Я очень рада видеть тебя! Но при этом сожалею, родной мой, что ты вынужден оставаться дома в первый солнечный день за целую неделю, вместо того чтобы отправиться на охоту!

– Скука смертная, не так ли? – отозвался его светлость, наклоняясь, дабы поцеловать ее в щеку.

Герцогиня положила руку на плечо сына, и он на мгновение замер, вглядываясь в ее лицо. Очевидно, он остался вполне удовлетворен увиденным, поскольку перевел взгляд на воздушную плетеную сеточку, покрывавшую черные как вороново крыло волосы миледи, в которых уже серебрилась седина, и сказал:

– Очередная обновка, мама? Этот чепчик очень идет тебе!

В глазах герцогини заискрились смешинки.

– Признавайся, – сказала она, – это ведь Анна посоветовала тебе обратить внимание на мой новый головной убор!

– Вот уж нет! Или ты думаешь, что твоя горничная должна подсказывать мне, когда ты выглядишь особенно прелестно?

– Сильвестр, ты делаешь такие трогательные комплименты, что, боюсь, в тебе скрыт отчаянный дамский угодник!

– «Отчаянный» – это слишком сильно сказано, мама! Ты пишешь новую поэму?

– Всего лишь письмо. Дорогой мой, если ты уберешь мой стол и пододвинешь себе вон тот стул, мы сможем немного поболтать о прозе.

Выполнить просьбу матери ему помешало появление мисс Августы Пенистон, поспешно вошедшей в гостиную из соседней спальни и несколько сбивчиво и бессвязно принявшейся умолять его не утруждать себя, поскольку это, дескать, ее собственная прерогатива и забота. Она оттолкнула стол в угол комнаты, но, вместо того чтобы отойти в сторонку и не мешать, чего он всегда ожидал от нее, застыла на месте, глядя на него с дружелюбной улыбкой. Девушка имела нескладную, угловатую фигуру, добродушный нрав и ничем не примечательную внешность. Августа прислуживала герцогине в качестве компаньонки и была ее дальней родственницей. Доброжелательность девушки казалась неистощимой, но, к несчастью, особым умом она не блистала, отчего неизменно раздражала Сильвестра, задавая вопросы, не требующие ответа, или отпуская банальные замечания о вещах вполне очевидных. Впрочем, герцог не подавал виду, что она ему неприятна. Манеры его светлости оставались безукоризненными, но когда Августа вслух заметила, что он вот уже несколько дней не ездил на охоту, а потом вдруг вспомнила, что в сильный мороз никто не охотится, и со смешком признала собственную ошибку: «Как глупо, однако же, с моей стороны, сказать такое, не так ли?» – Сильвестр, не удержавшись, парировал, хотя и со своей обычной любезностью: