Кот и крысы - Страница 9

– Ты чего там творишь? – раздался недовольный голос старой княжны. – Ты моих девок не трогай!

Богомолки встали, и в спальню смог войти ободренный Федькиной отвагой Левушка.

– Вашим девкам, сударыня, при важном разговоре делать нечего! – так же громко отвечал он. – Велите им в людскую убираться!

С великими препирательствами удалось выгнать из спальни ни много ни мало, а восемнадцать особ женского полу, не считая мосек. Оставались две родственницы-гостьи – но про этих княжна и слышать не желала. Оставила также молодого доктора приятной наружности – всякая дама в годах была бы рада, когда такой любезный круглощекий кавалер, благоухающий французской пудрой «марешаль», подает пилюльки, по утрам выслушивает судьбоносные сны, а по вечерам – как проведен день.

Левушке поставили стул в двух шагах от постели.

Княжну приподняли и обтыкали подушками, как если бы она, помирая, вовсе лишилась сил, но Левушка видел, что до смерти тут далеко, а просто охота переживать за воспитанницу со всеми удобствами. А по тому, как мощно помирающая княжна отодвинула сидевшую на одеяле, раскинув юбки, родственницу, Левушка понял – ей бы на театре играть, в пиесах господина де Мольера, которые уже в немалом количестве переведены на русский.

– Когда и каким образом пропала означенная девица? – стараясь подражать архаровскому спокойствию, осведомился он.

– Каким образом? Сами который уж день понять не можем!

Оказалось – из горенки своей в окно Варвара выбраться не могла – окно было изнутри закрыто. В парадные двери выйти не могла – изнутри закрыты, да и всю ночь в сенях кто-то обретается. Через службы уйти не могла – на заднем дворе ночью псов спускают, да и ворота заперты. Остается – улетела на помеле…

– Сие значит, что среди дворни у нее есть пособник. Он ее выпустил и двери за ней запер.

– Такого пособника выпороть бы не худо, – тихо сказал молодой доктор. – Но сперва сыскать и доказать.

Они обменялись взглядами, и Левушка понял – именно с этим человеком стоит потолковать, а не со старой девушкой, которая чуть что – за сердце хватается и спасительных декохтов требует.

Пока он домогался, какие носильные вещи пропали вместе с Варварой, да не взяла ли она с собой деньги и драгоценности, Федька забрался в людскую.

– Ну, архаровец, и что же? – держал он речь перед дворней. – Нас понапрасну порочат.

Он далее толковал о том, что за внешними безобразиями, зуботычинами и выбитыми окнами, народ не видит основного, толковал и видел – не верят!

Да и ту же «Ленивку» вспомнить – кто теперь поверит, что три архаровца просто-напросто хотели тихонько завершить день ужином и скромной выпивкой? И завершили бы, никто – ни Тимофей, ни Клаварош, ни сам Федька! – не имел намерения буянить и бить посуду! Они вообще люди мирные, не случись там этого дурака Вельяминова – расплатились бы и ушли. А так – говорят, большую, на шесть задниц, скамью разломали. Невозможно такую скамью человеку без топора разломать, нет такого способа, а теперь на архаровцев ее вешают…

Все-таки сердца умягчились, кое-что ему про воспитанницу Варвару поведали, а тут и Левушка за ним прислал – собираемся, уезжаем.

Левушка был сильно недоволен.

– Я бы таких дур порол! – пожаловался уже возле кареты. – Сидят, слушают, а потом та, в накидке, говорит этак жеманненько: тебе бы, сударь, говорит, в полку служить, а ты вон в какой должности, стыдно! Я было брякнул – Преображенского полка поручик Тучков к вашим услугам, сударыня! То-то бы рот разинула! Им, московским дурам, хоть без ноги, хоть без башки, лишь бы гвардейского полка!

– И что же? – осторожно спросил Федька.

– А ничего! Я ей так ответил: должен же, сударыня, кто-то и ваших беглых родственниц ловить. В другой раз с архаровскими комиссиями в преображенском мундире поеду. Чтоб с порога зауважали!

Они сели в архаровскую карету, но трогать Левушка пока не велел и дверцу оставил открытой.

– Кое-чем все-таки разжился, – он добыл из кармана некий овальный предмет на длинной ленточке. – Год назад немцу портрет заказывали. Вон она, Варвара…

Федька уставился на миниатюру, приоткрыв рот.

На него из глубокого полумрака смотрело девичье лицо, чуть оживленное модной полуулыбкой – одними уголками сомкнутых розовых губ. И скатывалась на грудь большая трубчатая прядь пушистых темных волос.

Нежностью от него веяло неизъяснимой. Румянец – никакой краской такого не наведешь, свой, живой, прозрачно-неустойчивый, как отсвет на фарфоровой белизне… и не захочешь, а заглядишься…

– Вот и я тоже, – признался Левушка. – Ведь красавица! Редкая красавица! Такой при дворе место, фрейлиной быть, а ее в Москве держат.

Федька отрешенно покивал.

У нее были печальные черные глаза, глядевшие не прямо, а вниз, хотя были распахнуты, как полагается. И волосы, высоко поднятые, совсем просто уложены, и нет четкой границы между мраком и этими пушистыми волосами…

– Врут… – севшим голосом сказал Федька. – Немцы так не рисуют.

– А ты почем знаешь?

– Видел. У них все гладенько и розовое.

Левушка забрал миниатюру и старательно в нее вгляделся.

– Ну, вот тебе розовое – платье…

Он задумчиво покачал портрет на шелковой ленточке и вдруг надел себе на шею.

– Не потерять бы, – объяснил.

Федька безмолвно согласился. Ну да – не простому полицейскому, бывшему мортусу, а до того – будущему каторжнику, таскать на груди под мундиром такие портреты, кишка тонка…

Из-за угла выбежала босая девчонка, проскочила карету, добежала до другого угла и, озадаченная вернулась. Встала перед Левушкой с Федькой.

– Вы, что ли, архаровцы? – спросила дерзко.

– Я ее удавлю, – тихо сказал Левушка.

– А что, не похожи? – полюбопытствовал Федька.

Девчонка оглядела изящно одетого Левушку.

– Не-е, не похожи. Мне господин Ремизов велели архаровцам, что у дверей ждут, передать, – она показала зажатый в ладошке сложенный листок. – Ушли, не дождались…

И она побежала обратно – туда, где за углом были, надо думать, ворота заднего двора. Федька, сообразив, выскочил, догнал и без лишней учтивости отнял записку.

– Не обманул доктор, – сказал, прочитав, Левушка. – Просил вечером жаловать к нему в гости, в дом Флейшмана, что в Колымажной.

– И все?

– А чего еще? Коли бы записку перехватили, то не к чему даже придраться – ни, к кому адресовано, написал, ни подписи своей не поставил.

– Больно умен.

– Так доктор же.

Федька пожал плечами – из докторов он знал только Матвея Воробьева, а по нему судил, что выпить они не дураки.

Поехали к Архарову на Лубянку.

Здание, где обреталась московская полиция, имело давнюю, но туманную историю. Когда-то все строения были деревяннми, каменные полаты поставили уже при царе Алексее Михайловиче. Тогда тут было подворье рязанских духовных владык. По приказу одного из них, Стефана Яворского, выстроили две каменные двухэтажные палаты, выходившие на Лубянскую площадь. После рязанских архиепископов часть подворья получила московская полиция, имевшая тут же поблизости, на Мясницкой, съезжий двор – малоприятное место, куда первым делом тащили всю сомнительную добычу, воров, грабителей, нарушителей порядка, пьяных и даже раненых в драках.

Помещение полицейской конторы пользовалось такой славой, что даже нищих поблизости не водилось – Архаров их не жаловал.

Кроме всего прочего, были архиепископские палаты с секретом – кроме подвала обычного имели и второй, под ним, и там-то расположился со своим кнутобойным хозяйством Шварц. Чем он занимался за дубовыми, обитыми железом, дверьми, Архаров знал – не всегда истязаниями, иной раз довольно было показать все эти кнуты да плети, чтобы у подследственного развязался язык. Но, не желая портить Шварцу кровавую репутацию, молчал. Как раз репутация и действовала порой лучше всякого кнута.

Архарова застали за делом – слушал донесения. Демка-мортус, он же Демьян Костемаров, заглядывая в бумажку, бодро докладывал: дураков на свете много, куда больше, чем злоумышленников, и меньше бы ямщики пили – больше проку было бы для дела, потому что утерянная вышеупомянутыми дураками-ямщиками Бобковым и Афанасьевым сума с письмами и документами нашлась на конюшне, заваленная сеном, никто оттуда ничего не взял, не украл.