Костёр в сосновом бору: Повесть и рассказы - Страница 32

— Как дела, братишка? — спросил дядька.

— Кончаю. Сегодня мачты установил. Завтра прилажу марсы, салинги — и можно будет красить.

— Соображаешь! Значит, паруса после окраски?

— Не имеет значения, можно и до. Палуба и рангоут полированные.

— Верно, Женечка. Верно.

Дядька каждый вечер расспрашивал Женьку о клипере. Говорил он с ним серьёзно и уважительно.

Тётя поглядела насмешливо на обоих и покачала головой.

— Эх, бездельники вы, бездельники! Мне бы ваши заботы, — сказала она. — Женьке-то хоть простительно — малец, а тебе-то уж… Всё в бирюльки играешь. Что это там за сало ты хочешь прилаживать, Женька?

Дядька промолчал, а Женька ответил нарочито спокойным голосом:

— Не сало, а салинги, тётя. Это такие площадки на мачтах. Самые высокие. Сначала идёт площадка — марс называется, потом салинг, а выше уж только конец мачты — клотик.

Дядька снова оживился.

Когда он думал или говорил о море и кораблях, лицо у него преображалось, молодело. Он даже выше ростом становился.

Но если тётя замечала это, она тут же говорила что-нибудь обидное, и дядька сникал, хмурился.

Никак Женька не мог понять тётю. Что она каждый раз взвивается, как только услышит о море?

Порой ему казалось, что тётя чуть ли не насильно привезла дядьку в этот город, спрятала, схоронила его от моря и теперь всё время боится, что он сбежит отсюда к любимым своим кораблям.

— Дядя, а помнишь, мы читали книжку писателя Грина про моряков и разные весёлые города?

— Помню, Женька, — дядька задумчиво улыбнулся.

— Там есть песенка про салинг.

— Есть. А ты её помнишь?

— Ага. Тётя, послушай:

Позвольте вам

Сказать, сказать,

Позвольте рассказать,

Как надо паруса вязать,

Да, паруса вязать!

Позвольте вас

На салинг взять,

Да, вас на салинг взять

И мокрый шкот

Вам в руки дать,

Вам мокрый шкотик дать!

А дальше я не помню.

— Славная песня, — тихо сказал дядька.

Тётка быстро вскинула на него глаза и сказала:

— Чушь какая-то. Ни понять, ни разобрать. Как только не стыдно писать такое. Я бы…

Тр-р-рах! — дядька треснул кулаком по столу так, что стаканы зазвенели в буфете. Потом медленно встал. Он посмотрел на тётку хмурым тяжёлым взглядом, и она замолчала.

Женьке стало неловко. Он поднялся из-за стола, зачем-то подошёл к окну, подышал на замёрзшее стекло и пошёл в ванную умываться перед сном.

Клипер был готов. Андреич собственноручно выпилил лобзиком подставку из толстых пластин плексигласа.

Женькин парусник стоял теперь рядом с бригантиной.

Мальчишки окружили оба корабля и молчали.

Бригантина, такая лёгкая и подбористая раньше, рядом с клипером казалась пузатой и неуклюжей.

Они были одинаковой длины — метровые, но клипер выглядел гораздо больше. Несущийся на всех парусах, он казался таким хрупким и невесомым, что до него страшно было дотронуться.

— Мда-а… — протянул Андреич, — а ведь парень рубанка в руках держать не умел… Да ты ли это сделал, Женька?

Женька потупился, счастливый и сам немножко ошарашенный красотой сделанной им вещи.

Балага ткнул Женьку в бок и радостно засмеялся. Будто это его хвалили.

«Славный парень Балага. И Андреич славный. И все», — растроганно подумал Женька.

А Андреич всё ходил вокруг клипера, всё разглядывал.

— У тебя, Женька, руки. Были чурки, а теперь руки. Не зря, значит, Андреич небо коптит, — сказал он и поскрёб лысину. — Ну, что глаза опустил? Небось хочется перед своими похвастать? А? Ладно, забирай. Только краску возьми, дома подмажешь. Красить ты ещё не научился — на корме дерево просвечивает.

Женька торопливо схватил баночку с краской, кисти и осторожно, не дыша поднял клипер.

Он торопился: хотел принести парусник до прихода дядьки, чтобы тот вошёл в дом и сразу увидел клипер. Весь. От киля до клотика.

Тёти дома не было. Видно, ушла в магазин.

Женька поставил модель на буфет, на чёрную шёлковую дорожку с вышитыми пунцовыми розами, и стал красить.

Кипенно-белый крылатый клипер на блестящем чёрном шелку — это было красиво.

Женька последний раз провёл кистью по плавно изогнутому борту и отошёл.

Он сел в уголок дивана, затаился там и стал смотреть на парусник.

Снова закачались пологие синие волны, и стали уходить вдаль, сливаться с водой полыхающие светом ночные порты.

Снова у штурвала стоял Женька-братишка, морской волк. Только на этот раз он вёл судно, выстроенное своими руками, самое красивое на свете, на котором он знал каждый парус, каждый выступ, каждый гвоздь. Они — Женька и клипер — могли положиться друг на друга.

Дядька вошёл незаметно. Только когда резко заскрипел стул, Женька оторвался от клипера и увидел его.

Дядька как был, в пальто и шапке, опустился на стул и, не замечая Женьки, глядел на парусник.

Лицо у него было растерянное и какое-то незнакомое. Он всё глядел и что-то шептал тихонько — Женька видел, как у него шевелятся губы.

Через несколько минут пришла тётя. Она посмотрела на дядьку и нахмурилась.

А потом произошло невероятное. Тётя стремительно бросилась к буфету и закричала:

— Что же ты сделал?!

— Это… чайный клипер, — растерянно ответил Женька.

— Клипер? Это клипер, да?

И тут Женька увидел на чёрном шелку дорожки пятна белой краски. Да, видно, красить он ещё не научился. Женька хотел сказать, что он нечаянно, что он выведет пятна бензином, но… не успел. Тётя резко рванула конец дорожки, и клипер с грохотом полетел на пол.

Женька обомлел. Он стоял прижав кулаки к груди и переводил взгляд с поломанного клипера на медленно багровеющего дядьку, с дядьки — на притихшую, перепуганную тётю и снова на клипер.

Потом коротко вскрикнул и выбежал. Как пойманный зверёныш, он бился о входную дверь и никак не мог отомкнуть замок.

«Зачем она так?! Ну зачем она так?!» — горячечно думал он, и вдруг вспыхнула пронзительная мысль: «Она нарочно. Никто меня не любит. Уйду. Убегу. Буду жить один, один, один!» — уже кричал он и как слепой толкался в запертую дверь.

Здесь его и поймал дядька. Женька отбивался, царапался, но дядька сгрёб его в охапку, взял на руки и, как маленького, стал носить по квартире.

Как сквозь туман, Женька видел плачущую, ставшую некрасивой и совсем старой тётю, и ему почему-то вдруг стало жалко её. Никогда он не видел, чтобы она плакала.

Дядька что-то говорил, говорил; голос его журчал добро и покойно.

Клипер снова стоял на буфете, на той же злосчастной дорожке, и Женька заметил, что у него сломаны только две мачты — фок и бизань — и, кажется, больше ничего.

Женька ещё долго, уже без слёз, всхлипывал, содрогаясь всем телом. А потом он неожиданно уснул. Прямо на руках у дядьки.

Проснулся Женька уже ночью. Он лежал на своей раскладушке тихо-тихо и слушал голоса за перегородкой.

Слов было не разобрать, только слышались всхлипывания тёти да погромыхивание дядькиного голоса.

Дядька утешал тётю, и Женька подумал, что это правильно. Пусть утешает. Она не злая. Просто она любит свои дорожки и боится моря.

Потом он разобрал слово «Севастополь» и ещё два: «Женька обрадуется». Сказала это тётя. И за перегородкой замолчали. Заснули, наверное.

А Женька лежал и думал. Он вдруг вспомнил двух малышей. Первоклашек, наверное. Они строили во дворе город из песка. Большой город. С башнями, дорогами и тоннелями.

А он бежал в школу. И по дороге, походя, прошёлся по их городу. Просто так. Смеха ради. Напоследок он наподдал ногой самую высокую башню с зубцами.